Я слушал его, остолбенев от изумления. Настолько разительным было противоречие между тем, что говорил мой гость, и тем, что я незадолго до этого слышал собственными ушами и видел собственными глазами.

Это недоуменное изумление усиливалось по мере того, как он продолжал свой рассказ:

— И все это случилось такой чудной весенней порой! Такой же, как была тогда, когда она подарила мне у куста цветущей сирени кусок своей вуали. Так, погруженный в отчаяние, я сидел на лесном пригорке над кладбищем и вдруг увидел довольно далеко внизу у Рейна две фигуры, прогуливавшиеся рука об руку, а на шляпке стройной дамы — голубую вуаль.

Тут я почувствовал, как какой-то болезненный удар потряс все мое тело; он был настолько сильным, что меня словно парализовало. Затем подступила смертельная усталость, я откинулся назад и уже не помню, как заснул. Во сне перед моим внутренним взором прошла вся моя жизнь с самого ее начала. И как только я подумал, просыпаясь, о Еве, во мне зародилось какое-то неясное предчувствие, что я что-то потерял, что мне чего-то не хватает. Я сунул руку за пазуху, чтобы узнать, на месте ли кожаный мешочек с куском вуали. Его не было! Не помню, как я спустился с горы и добежал до дома. По освещенным окнам и шуму я понял, что непредвиденно прибыла целая охотничья компания. Правда, обычно охотники приезжали только осенью или зимой — во время охотничьего сезона. Я ни в коем случае не хотел, чтобы меня увидели. Через боковую дверь внизу в подвале, которую коридорный часто забывает запереть, я пробрался по лестнице вверх. Лишь когда я открыл дверь своей комнаты и увидел вас, сидящим за столом, только тогда, собственно говоря, я окончательно проснулся и пришел в себя. А теперь, — он медленно поднялся и подошел к письменному столу, — позвольте мне задержаться еще на секунду, я хочу найти то, за чем пришел. После этого я не буду вас более беспокоить и пойду спать. Ведь уже совсем поздно.

Сказав это, он принялся что-то искать на столе и в столе, но, как видно, напрасно. Тут он взялся за большую, вложенную в футляр книгу, которая лежала на середине стола, медленно вынул ее из футляра и раскрыл. В книге лежал небольшой пакет из белой бумаги. Он взял его, повернулся и положил на круглый стол так, чтобы его осветила лампа.

— Черная метка? — проговорил он с вопросительной интонацией. — Что это может быть? — Он быстро вскрыл и развернул пакет. — Так вот, значит, где он, — тихо сказал он и достал кожаный мешочек, затем открыл его и с серьезным видом взял в руку кусок голубой вуали. На стол упали прядь волос и кисточка от шляпы. Он засунул все это снова в мешочек, затянул шнур и собрался уже привязать его себе на шею.

Тут я увидел, как удивленно он уставился на концы своего белого галстука.

— Боже мой, — воскликнул он испуганно, — как это я выгляжу? — Его взгляд скользнул вниз по всему его телу. — Фрак, да к тому же черный, и белый галстук? Ведь не был же я сегодня в таком виде в лесу. Я выгляжу так, будто собрался на бал или…

Как бы машинально он повязал себе мешочек на шею и спрятал под рубашку. При этом он нагнулся и посмотрел на бумажную обертку, на внутренней стороне которой было что-то написано. Он поднял ее и, поднеся к лампе, принялся читать…

Вдруг он резко и неожиданно выпрямился. Никогда не забуду ни его странно изменившегося лица, ни его взгляда, когда он сказал мне:

— Я должен идти. Прощайте!

Он уже был в дверях, тихо открыл и также тихо закрыл их за собой. Я остался один; на дворе прокричал петух, и лампа погасла. В окнах начинали проступать первые проблески рассвета.

Когда я зажег свечу, в глаза мне бросилась надписанная оберточная бумага. Я взял ее и прочитал следующие строки, написанные немного угловатым женским почерком:

«Этот мешочек с его содержимым был у моего дорогого сына Йоганна, когда 3 мая 1878 года, в день обручения нашей дочери Евы, мы нашли его после долгих поисков в лесу над кладбищем мирно почившим в бозе. В память о нем я вложила этот пакетик в старую семейную Библию моего покойного мужа. Пусть даст ему бог вечный покой и утешит скорбящую мать.

Магдалена Бюргере».

Я не помню, как добрался до вокзала. Пронзительно засвистел паровоз утреннего поезда, и, когда он увозил меня оттуда, высоко вверху, на кладбище, которое тянулось по склону горы слева от железнодорожного полотна, среди голых деревьев блеснул в первых лучах холодного ноябрьского солнца белый крест.

К завсегдатаям, которые два раза в неделю собирались за столом почетных гостей гостиницы «У голубой грозди», сегодня присоединился незнакомый посетитель, серьезный молодой человек, который, несмотря на то, что было ему не больше двадцати пяти лет, держался с присущим зрелому возрасту подчеркнуто самоуверенным достоинством и без смущения принимал участие в разговоре остальных, более старших гостей, сидящих за столом. Городской священник, прекрасный человек, пользовавшийся всеобщей симпатией, ввел его в этот круг и представил как кандидата богословия N, сына своей сестры, который только что сдал выпускные экзамены, получив при этом самые высокие оценки, и приехал, чтобы предоставить старому дядюшке возможность проверить свою ученость. Последний еще раньше с заметной гордостью рассказывал о своем племяннике и упоминал о хорошей репутации, которую успел уже приобрести молодой богослов. Но теперь, когда столь блестяще рекомендованный племянник явился собственной персоной, в жизнерадостном старом священнике, который обычно оживлял их тесный кружок своим веселым нравом, была заметна некоторая озадаченность, делавшая его рассеянным и немногословным.

Причина этого недолго оставалась в тайне.

Городку, который в общем-то не относился к наиболее примечательным местам в этих краях, посчастливилось иметь среди тех мужей, которые пеклись о духовном и телесном благополучии его граждан, дюжину ясных голов — людей, отличавшихся широтой взглядов, трезвым умом, богатым жизненным опытом и разнообразнейшими интересами, которые в ином окружении быстро бы зачахли. Поэтому беседы за этим столом не превращались, как это было зачастую в других местах, в обсуждение церковных вопросов и мелких сплетен и не вырождались в убогое переливание из пустого в порожнее. Почти каждый участник кружка в свое время поездил по свету, прежде чем бросить якорь здесь, заняв скромную должность. И вот эти остроумные люди — городской судья, казначей, аптекарь и, не в последнюю очередь, сам господин священник — заботились о том, чтобы и в серьезных дебатах было место юмору. Тому, кто впервые оказывался в этом обществе, в первый вечер достаточно было только слушать остальных и смеяться вместе со всеми, да вставить, разве что иногда, случайную реплику.

Однако молодой богослов, видимо, посчитал своей задачей в первый же вечер поведать окружающим все, что касалось его дарований, добродетелей и его профессии духовного пастыря, чтобы у них не было на этот счет никаких сомнений.

Аптекарь попытался исправить положение, рассказав веселую историю. Несколько дней назад к нему пришла женщина с вопросом, не может ли он дать ей средство от сновидений. Она, мол, переехала на другую квартиру и сразу же в первую ночь ей приснилось, что она умерла и ее положили в гроб, но при этом она не утратила способности видеть и чувствовать. А через открытое окно стали влетать пчелы и садиться на ее тело, и она повсюду ощущала их болезненные укусы, не имея возможности защититься от них. Когда женщина проснулась, она увидела совершенно отчетливые следы этого сновидения на своей коже. Похожее произошло следующей ночью. Однако на этот раз она предстала во сне в компании своих добрых подруг не только живой, но и во всей красоте своей молодости, настолько привлекательной, что все они взирали на нее с завистью и ревностью. Вдруг вся эта компания, вооружившись булавками, набросилась на нее и стала втыкать их в ее тело, чтобы отправить на тот свет. От этого она проснулась; и снова на теле были отчетливо видны следы на этот раз уже уколов. Не мог ли он ей помочь избавиться от подобных сновидений?