Да, это были слова, разобрать которые в лихорадочном бормотании было невозможно; они звучали угрожающе и тревожно и перемежались с ужасными стонами и хрипами. „Может быть, это всего лишь какой-нибудь пьяница“, — пытался я успокоить себя. Но мой страх рос. „Света!“ — хотел было я прокричать, но лишь плотнее сжал трясущиеся губы. И все вслушивался, пока наконец не стал разбирать отдельные слова. „Три раза… — услышал я, — три раза… он все равно едет… сквозь пургу… расплата… кнут… ох, этот кнут! Проклятый барин… проклятый барин!..“

Потом слов не стало слышно. Доносились только страшные стоны, которые становились все громче и пронзительнее, отчаяннее и ужаснее. Затем из угла донесся удар… хрипение…

„Света! — прокричал я, чуть не задохнувшись. — Света!“ Мысли крутились у меня в голове в бешеном танце. „Я сейчас сойду с ума“, — промелькнуло в сознании. Но нет — наконец появился слуга с лампой, слава тебе, господи, теперь все станет ясно!

Вот лампа поставлена на стол, слуга сделал огонь поярче. Он принялся что-то говорить, но я не слушал его. „Там, — пробормотал я, — говори, что там?“

И, напрягая свои последние силы, я поднялся, схватил лампу, сделал несколько шагов и увидел в тусклом мерцании, осветившем угол комнаты, старика на скамье, неподвижно лежавшего на спине с бледным, застывшим в гримасе лицом, широко открытыми глазами и зиявшим ртом, из которого торчали два отвратительных, похожих на звериные, клыка — и, медленно подступив ближе, я заметил еще кое-что на этом жутком лице: по глазам и правой щеке к открытому рту тянулось что-то темное, страшное… „Ранин!“ — пронзительно закричал я.

Какое-то время я стоял, застыв, как заколдованный. Слуга что-то говорил, оправдываясь, Он подошел к неподвижно лежавшему старику и потрогал его. Затем я услышал, как он запричитал высоким срывающимся голосом: „Господи, господи! Так он же умер… Ваше сиятельство, он умер!“ Лампа выпала из моих рук. Все кругом пропало. Глубокая тьма окутала меня.

Три недели пролежал я, тяжелобольной, в трактире. И все это время я слышал и повторял про себя слова Ранина, видел его лицо, обезображенное ужасной раной. Василий ухаживал за своим господином с самоотверженной заботой. Меня пытались успокоить всеми возможными средствами, но безрезультатно. Наконец жар спал, но навязчивые видения остались. Я ничего не говорил, ни о чем не спрашивал и ничего не хотел слышать. Как только здоровье мое поправилось, я сразу же вернулся в Москву. Но здесь я не смог долго выдержать. Я уехал из города, из России и отправился за границу. Непрерывно переезжал я с места на место. Ничто не радовало меня, нигде не мог я обрести душевное равновесие. В наиболее спокойные часы я пытался все же объяснить себе происшедшее. То призрачное явление на зимней дороге было лишь химерой, игрой моего перевозбужденного волнениями воображения, говорил я себе, галлюцинацией, вызванной моими непрерывными, окрашенными гневом и тревогой размышлениями о Ранине, которые были обусловлены действием электрических или магнитных сил, огнем святого Эльма, как это наблюдалось уже во время сильных снегопадов, может быть, вызваны ослабленным из-за моих больных глаз зрением. А слова Ранина, его последние слова о том, что он трижды пытался меня остановить, — были случайным совпадением, конечно же, он имел в виду три письма, написанные им в свое время, чтобы воспрепятствовать моему приезду. Кнут же в его словах означал, по всей видимости, карающий бич закона, грозившую ему расплату и наказание.

Но рана? Ну, вероятно, он был пьян, хотел в тот день, когда я должен был приехать, залить свой страх водкой, и, споткнувшись в темном трактире, упал и ударился лицом, возможно, о железную печь. Итак: потеря крови, возбуждение и страх, водка и преклонный возраст — все это, вне всякого сомнения, могло быть причиной его жалкого конца от сердечного приступа. И все же, все же!..

Я не мог освободиться от одной навязчивой мысли. Все снова и снова меня охватывал ужас, и внутренний голос нашептывал мне: „Ты — убийца!“ Мучительное предположение о двойном существовании не оставляло меня. Дух Ранина хотел остановить сани, в которых я ехал, и ударом кнута я сразил этот дух. Но этот удар одновременно настиг человека из плоти и крови и убил его.

Господа! Слова не в состоянии выразить то, что мне пришлось пережить в то время. Вера во всесилие демонических сил наполнила мои ночи бессонными часами и занимала мысли средь бела дня. Долго я был подобен безумцу. Друзья, с которыми я встречался, не узнавали меня. За недели я постарел на годы. Медленно, очень медленно отпускало это наваждение мою душу. Наконец я забыл, преодолел свое прошлое и стал снова тем, кем я когда-то был. Однако в Москву я больше не возвращался, а то имение я распорядился продать, не заботясь о том, кому и за сколько.»

Однажды ночью я неожиданно проснулся. И первое, что я почувствовал, — это легкое удивление оттого, что проснулся, так как весь день я был занят работой по разборке руин иезуитской казармы, очень устал и спал довольно крепко. Я перевернулся на другой бок и попытался снова заснуть. В это мгновение я услышал крик, который заставил меня окончательно проснуться. Это был крик страха, и, осознав это, я испуганно приподнялся в постели. Сначала я попытался сориентироваться. Как это часто бывает ночью, я не мог определить, в какой стороне дверь, а в какой — окно. Наконец я пришел в себя настолько, что вспомнил о своей странной привычке: я могу спать только в одном положении, когда тело мое расположено в направлении с севера на юг, и теперь знал, что дверь у меня с правой стороны, а окно — с левой. В кровати, справа от меня, спокойным детским сном спала моя жена. Некоторое время я напряженно вслушивался в ночь, затем снова лег и убедил себя, что этот крик послышался мне во сне. Впрочем, сновидение, судя по всему, было на редкость бурным и ярким, если крик настолько отчетливо запечатлелся в моем полуотключенном сознании. Лишь часа через два я заснул снова.

В течение дня работа не позволяла мне без помех сосредоточиться на мыслях, которые неотступно возвращали меня к ночному крику. Будучи ответственным за проведение работ по разборке руин иезуитской казармы, я постоянно находился там и следил за их выполнением. Солнце пекло немилосердно, пыль разрушаемой кладки окутывала меня с ног до головы и оседала у меня в легких. Точно в одиннадцать часов, как и во все предыдущие дни, явился директор местного архива доктор Хольцбок и осведомился о ходе работ. Он чрезвычайно интересовался разборкой руин этого древнего здания, возведение наиболее старых частей которого восходило почти к временам основания города. Поскольку история края была предметом его исследования, он надеялся получить в результате «анатомирования» этого почтенного церковного строения некоторые дополнительные сведения. Мы стояли в центре большого двора и смотрели, как рабочие разбирали второй этаж главного крыла здания.

— Я убежден, — сказал доктор Хольцбок, — что найдем еще много интересного, когда доберемся до фундамента. На свидетельства прошлого действует сила, которая сродни физической силе тяжести, она притягивает их к земле. Не могу вам передать, насколько меня завораживают подобные старые здания, если они имеют такую богатую историю, как это. Сначала это был купеческий двор, потом женский монастырь, затем крепость иезуитов и, наконец, казарма. Возведенное на относительно большом участке старого, окруженного стенами города, это строение, кажется, испытало на себе воздействия всех событий минувших эпох, впитало в себя все проявления жизни, и они оставили в нем свои следы. По этим отложениям, этим слоям, чередование которых означает смену эпох, можно реконструировать геологию истории. Я думаю, мы еще обнаружим весьма любопытные вещи в этих старых стенах — не просто горшки со старинными монетами или закрашенные фрески, а чьи-то окаменелые приключения и судьбы.