Их приятельница Консолата критиковала их за невежество.

«Только такая деревенщина, как они, — шептала она, отведя Иду в сторонку, — может верить этой карточной ерунде».

Да, она была куда образованнее, чем все эти Маррокко, она работала продавщицей в галантерейном магазине, и родилась она на Севере, но и сама она, нисколько не меньше чем они, с оптимизмом дожидалась, когда ее брат вернется из России.

«Раз солдат пропал без вести, значит, он может найтись. А пропавших без вести пруд пруди, и, значит, несколько тысяч вернутся обязательно. Не может такого быть, чтобы все они исчезли без следа. Мой брат не такой человек, чтобы потеряться. До русского фронта он уже побывал на альпийском, и в Греции, и в Албании. Он для ориентации всегда носит с собой компас и не расстается с чудотворным образком Мадонны».

Она очень верила в заступничество Мадонны, в особенности в такой безбожной стране, как Россия; она только губы кривила, когда слышала разговоры вроде: «Россия — это кладбище итальянской молодежи…»

«Это чистая пропаганда», — возражала Консолата.

Были люди, которые высказывались безжалостно:

«Это они только так говорят — „пропавшие без вести“, а никаких вестей больше и не будет!»

Они и по поводу Анниты зубоскалили: «Тоже мне, девственница замужняя…»

Подмигивая, ей намекали, что пора бы уже обзавестись и всамделишным мужем. После чего Аннита пускалась в слезы, а свекровь ее готова была наброситься на этих людей без совести и чести, которые ставили под сомнение порядочность юной супруги и доверие ее ненаглядного Джованнино.

И свекровь, и невестка были от природы верны данному слову и целомудренны, но язык их, обычный для людей тех краев, Иде с ее мещанским воспитанием иногда казался непристойным. Возникало впечатление, что для них любая вещь была снабжена половыми органами, седалищем и создана с целью совокупления с какой-то другой вещью. Если дверь не желала открываться, они говорили: «Этот гребаный замок совсем фигнулся», а когда они не находили шпилек, то можно было слышать: «И куда на хрен запропастились эти за…нные шпильки?», и все в таком роде. Ида совсем терялась, когда малышка Аннита как ни в чем не бывало произносила при ней словечки, от которых ей становилось страшно и стыдно.

Хозяин дома почти не попадался на глаза, с дневной смены он возвращался поздно, а если смена была ночная, то днем он отсыпался. В один из кратких интервалов, когда он присутствовал дома и не спал, он обучил Узеппе песенке, что пели в его деревне; в ней говорилось следующее:

Как правило, в доме Маррокко, как и в Пьетралате в последнее время, Узеппе не уделяли большого внимания. Ребятишек в квартире не было, у малышки, полуоглушенной постоянным чувством голода, едва хватало дыхания, чтобы напевать угасающим голосом: «Радость и мука, боль и разлука, это все ты»; а остальные женщины, так же и посетительницы, были слишком заняты и озабочены своими делами, чтобы интересоваться мальчиком. Они смотрели на него, как смотрят на котенка, которого терпят, пока он играет сам с собой, но прогоняют, как только он начинает мешать. Эпоха «Гарибальдийской тысячи» уходила все дальше в прошлое, становясь чем-то вроде античной легенды.

В те долгие часы, когда Иды не было дома, и после таинственного исчезновения кролика, Узеппе, если только не предавался думанью,коротал время в обществе дедушки, который, впрочем, вряд ли замечал его присутствие. Хотя дед и проводил целые дни, сидя на стуле, он не знал ни минуты покоя; жизнь, которая все еще не покидала организма, донимала его, словно рой оводов, никак не желавших отставать. Глаза еще что-то видели, и уши что-то слышали, но все, что доводили до его сведения органы чувств, превращалось в мучение и докуку. Время от времени он начинал дремать, но тут же вскидывался. Порой с усилием человека, который пускается в многотрудное путешествие, он переносил свое тяжелое тело от стула к окну, от которого его тут же заставляли отпрянуть громады жилкорпусов и стен, наступавшие на него с улицы. «Нету здесь простору! Простору хочется!» — маялся он, устремив на улицу покрасневшие глаза. И если он видел, что кто-нибудь смотрит на него из противоположного окна, он ронял: «Он на меня поглядает, я на него поглядаю…» — словно формулировал закон, объяснивший его невыносимую тревогу.

После этого он снова возвращался на свой стул и принимался отплевываться над любимым тазом. Узеппе смотрел на него внимательными и участливыми глазами, словно созерцая бескрайний пейзаж, оцепеневший от мороза:

«Почему ты так много плюешься?»

«У-ху-хур-р-р… У-у-у-ух-х-х… Рру-у-хху-хху-хху…»

«Что с тобой? Хочешь попить, да? А, ты хочешь попить… Послушай! Ты вина хочешь, да?» — Это он произносит, понизив голос, чтобы не услышала Филомена.

«У-у-у-ххх… Мму-у-у-р-хауу…»

«Держи! Это вино, держи! Вино! Только ты тихо, ладно? А то они тебя услышат. Эй, держи же! Пей!!»

В последние месяцы немецкой оккупации Рим приобрел вид, который имеют некоторые индийские метрополии, где только коршуны едят досыта и где не существует никакого учета мертвых и живых. Множество бездомных и нищих, выгнанных бомбежками из разрушенных селений, жили на ступенях церквей или под окнами папских дворцов; в городских парках и садах паслись отощавшие овцы и коровы, сбежавшие из деревень от бомб и облав. Несмотря на провозглашение Рима открытым городом, немецкие войска стояли лагерем возле самых населенных зон и с грохотом проносились по магистральным улицам на своих грузовиках, и чудовищное облако бомбежек, постоянно витавшее над землями провинций, опускало на город свое чумное крыло, от которого сотрясалась земля. Стекла домов дрожали днем и ночью, сирены завывали. Эскадрильи самолетов перемешивались в небе на фоне дыма сигнальных ракет; время от времени на той или другой улице раздавался грохот и над новыми развалинами вздымалось гигантское облако пыли. Многие семьи, натерпевшись страху, переселились в бомбоубежища или в лабиринтовые подземелья под древними памятниками, где стоял вековой запах мочи и экскрементов. В гостиницах высшей категории, реквизированных штабами рейха и охраняемых вооруженными нарядами, устраивались разнузданные ужины, где обжорство принимало прямо-таки навязчивые формы, где дело постоянно доходило до несварения желудка и рвоты; там, за ломящимися от яств столами обычно планировались репрессии завтрашнего дня. Верховный командующий, который заставлял называть себя королем Рима, был обжорой и выпивохой уже в силу самой должности; алкоголь служил оккупантам штатным возбуждающим средством и наркотиком, как в штабах, так и на военных базах. На кое-каких второстепенных и укромных улицах города можно было заметить маленькие особнячки среднебуржуазного вида, где целые ряды окон были недавно замурованы на уровне самых разных этажей. Это были старые административные присутствия либо семейные пансионы, в настоящее время занятые полицейскими силами оккупантов под камеры пыток. За этими стенами извращенцы, зараженные манией некрофильства, находили себе применение, беря пример со своего фюрера и наконец-то становясь безраздельными хозяевами живых, но беспомощных людских тел, удовлетворяя ими свои изуверские инстинкты. Из этих особнячков периодически, и ночью и днем, доносились из динамиков звуки эстрадной музыки и веселых песенок, доведенные до максимальной громкости.

Каждый день на любой улице вы могли видеть, как полицейский грузовик останавливался перед каким-либо строением, а потом следовал приказ обыскать здание вплоть до чердаков и террас в погоне за человеком, имя и фамилия которого обозначены на клочке бумаги. Никакие правила не очерчивали границ этой постоянной и никем не объявленной охоты; произвол начальников был в ней высшим законом. Часто целый жилмассив или даже квартал окружался кордонами войск с приказом выловить внутри данного периметра всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет и отправить их в рейх на принудительные работы. То и дело останавливались трамваи и автобусы, пассажиры из них выгонялись, покорная и обезумевшая толпа в беспорядке бежала по улице, подгоняемая автоматными очередями.