На пятый день Нино объявил, что завтра уезжает, и поскольку он собирался лететь на самолете, куда с собаками не пускали, он оставлял Красавицу на время своего отсутствия у матери на полном пансионе. Он вручил ей кучу денег на питание собаки. Строгим и важным тоном и почти учеными словами он объяснил, что Красавица каждый день должна есть столько-то молока, столько-то риса, тертое яблоко и не менее полукилограмма отборного мяса! Иду ошеломило роскошное меню плотоядной постоялицы, на которую в мясной лавке тратилось больше денег, чем на нее и Узеппе вместе взятых. Она вспомнила вонючую баланду, которой довольствовался бедный Блиц, и даже почувствовала обиду по отношению к гигантессе прерий. Но теперь, ей в утешение, Узеппе, следуя примеру собаки, соглашался съесть немного мяса. Этого было достаточно, чтобы Ида простила Красавице ее роскошные обеды.

Приблизительно через две недели Нино вернулся за собакой. Он сказал, что теперь у него была, хоть и временно, квартира на окраине, почти за городом, где Красавица могла жить вместе с ним. Адреса он, как обычно, не назвал. На известие о том, что на следующий день после его отъезда заходил Давиде, он ответил, что знает: Давиде прислал ему письмо, и они уже встретились. Нино рассказал Узеппе, что он ведет переговоры о покупке военного джипа, подержанного. Он показал ему фотографию машины и поговорил о ее достоинствах и недостатках: скорость у джипа была, правда, небольшая, но зато он легко преодолевал ложбины, бездорожье, небольшие речки, пески. При необходимости там можно было бы даже установить раскладные сиденья и спать.

На этот раз Нино зашел буквально на минутку, скорее заскочил, чем зашел: он даже не сел. По-видимому, внизу его ждал Ремо на грузовике, чтобы отвезти их вместе с Красавицей на новую квартиру. Нино бросился бегом вниз по лестнице, но ему пришлось остановиться: на площадке, вцепившись руками в перила, в цветастой рубашечке, подаренной братом, стоял Узеппе. Вид у него был храбрый, но он дрожал всем телом, как кролик: «Нино! Нино! Нино-о-о!»

Красавица мгновенно взлетела наверх, к Узеппе, но, даже не остановившись, бросилась обратно к Нино, как будто не зная, к кому из них мчаться.

Нино поднял голову и замедлил шаги. На напряженных губах Узеппе читался вопрос, а сам он сильно побледнел, как будто в этот вопрос ушли все его силы: «Посему (но тут же, как взрослый, поправился), почему вы уходите?!»

«Скоро увидимся, — ответил Нино, на мгновение остановившись на ступеньке и удерживая за ошейник рвущуюся вперед собаку. — В следующий раз я приеду за тобой на джипе», — пообещал он, и помахал на прощание рукой, но Узеппе не ответил, продолжая стискивать пальцами лестничные решетки. Тогда Нино поднялся на несколько ступеней и крикнул брату: «Поцелуй меня!» Это было 22 или 23 сентября.

В октябре, с началом учебного года, открылась школа, где Ида раньше работала, в нескольких шагах от улицы Бодони. На этот раз ей достался первый класс. Поскольку Узеппе не на кого было оставить, она брала его с собой. Ему не хватало года до школьного возраста, чтобы официально стать учеником, но Ида с гордой уверенностью считала сына более развитым, чем дети его возраста, и надеялась, что пример других учеников вызовет у малыша хотя бы желание научиться читать.

Но с первых же дней ей пришлось разочароваться. Перед буквами и цифрами Узеппе теперь, когда ему исполнилось пять лет, казался более беспомощным, чем когда он был совсем малышом. Видно было, что книга и тетрадь — чуждые ему предметы, и заставлять его учиться казалось так же противоестественно, как требовать от птички петь по нотам. Самое большее, на что он был способен — рисовать на бумаге цветными карандашами фигуры, соединявшие в себе огонь, цветы, арабески, но и это быстро его утомляло. Тогда он откладывал бумагу и разбрасывал карандаши по полу с выражением капризного нетерпения и тревоги на лице, или прекращал рисовать, как бы выбившись из сил. Внимание его улетучивалось, и он погружался в задумчивость, уводившую его далеко от классной комнаты.

Однако такие минуты спокойствия были редкостью. Чаще всего, вызывая замешательство матери, Узеппе вел себя из рук вон плохо. Его всегдашняя общительность здесь, в классе, исчезала. Правила школьного поведения — неподвижное сидение за партой, дисциплина — были для него непереносимым испытанием. Сидящие стройными рядами ученики вызывали у него чувство отторжения. Он отвлекал их, громко разговаривая, прыгая на них и раздавая щелчки, как будто пытался разбудить ото сна. Иногда он начинал скакать по скамьям, может быть, вспоминая другие скамьи, в бараке Пьетралаты, бегал по классу с дикими криками, как будто все еще играл с «Тысячей» в футбол или в индейцев. Он то и дело подбегал к матери, вис на ней и клянчил: «Ма, пойдем, а? Пора? Когда пора?» Услышав звонок, он нетерпеливо бросался к двери и на протяжении недолгого пути до дома торопил Иду, как будто там его кто-то ждал.

Ида поняла: он боялся, что во время их отсутствия заедет Нино и, не найдя никого дома, снова исчезнет. Каждый раз, прежде чем войти во двор, Узеппе тревожно пробегал глазами по обеим сторонам улицы, наверное, ища знаменитый джип с фотографии. Потом он бросался во второй двор в надежде увидеть веселых Нино и Красавицу, ожидающих под окнами.

Со времени последнего появления Нино в сентябре новостей от него не было никаких. Узеппе, после счастливых дней жизни с братом, еще сильнее переживал его отсутствие, хотя и не говорил об этом.

Поняв, что учиться ему было еще рано, Ида перестала брать сына с собой в школу, решив отвести его в детский сад, который находился в том же здании. Каждый день после последнего урока Ида торопилась забрать его из рук воспитательницы. Но эта попытка оказалась еще более неудачной, чем первая: выслушивая, что говорила ей воспитательница о поведении сына, мать не узнавала в этом новом Узеппе своего прежнего мальчика. Характер его постоянно и быстро менялся, с каждым новым днем изменения эти набирали силу.

Узеппе стал вдруг избегать других детей. Когда все пели хором, он молчал, а если воспитательница все же заставляла его петь, он путал слова, то и дело отвлекался. Когда другие дети играли, Узеппе одиноко стоял в сторонке с тревожным и потерянным выражением на лице, как если бы он был наказан, как будто между ним и другими детьми возвели невидимую прозрачную перегородку, за которой Узеппе скрывался от какой-то опасности. Если дети звали его играть вместе с ними, он злился и убегал, но вскоре его находили в каком-нибудь укромном уголке: он сидел на корточках и жалобно хныкал, как выброшенный на улицу котенок.

Невозможно было предвидеть резкие изменения в его настроении. Он упрямо избегал общества других детей, но если во время полдника какой-нибудь малыш с вожделением смотрел на его булочку, Узеппе с радостью отдавал ее ему, приветливо улыбаясь. Иногда он тихо сидел где-нибудь и плакал без всякой видимой причины, а потом вдруг начинал отчаянно метаться, как негритенок в трюме корабля, увозящего его в рабство из родных джунглей.

Нередко он скучал и дремал, а если воспитательница пыталась расшевелить его, обращалась к нему тихо и ласково, он резко просыпался и вскакивал, как будто упав с высокой кровати. Как-то раз, проснувшись вот так, внезапно, он, полусонный, расстегнул штанишки и пописал посреди классной комнаты — он, пятилетний мальчик, старший в группе.

Если ему давали игрушку, требующую внимания, например какой-нибудь конструктор, он принимался за нее с интересом, но, не доведя дело до конца, начинал нервничать и разрушал уже построенное. Однажды посреди такой вот игры из груди Узеппе стали вдруг прорываться рыдания, сначала еле слышные, сдерживаемые; они набирали силу, душили его, пока наконец не превратились в рев, почти в крик, в котором слышался невыносимо горький протест.

Пока воспитательница рассказывала все это Иде, Узеппе стоял рядом, широко раскрыв удивленные глаза, как будто он не узнавал себя в этом странном ребенке; он, казалось, хотел сказать: «Не знаю, почему все так происходит, я в этом не виноват, и никто не может мне помочь», одновременно теребя Иду за жакет, чтобы поскорее отправиться домой. Едва разговор заканчивался, он бросался к двери, торопясь скорее вернуться на улицу Бодони, как будто в их отсутствие там могло случиться что-то таинственное, невозможное. Ида с трудом удерживала его за руку.