Немногочисленные его реплики в ходе неистового монолога Иды, поданные примирительным тоном, были типа «Ну хватит, сколько можно?»; в конце концов он стал проявлять признаки нетерпения и ушел в свою комнату. Но Ида последовала за ним.

Тогда, изнемогая от ее сентенций, он, словно был бесчисленным хором в одном лице, стал горланить фашистские гимны, стараясь заглушить ее голос. При этом он импровизировал на темы этих гимнов всевозможные срамные вариации. Вот тут в Иде, как оно и можно было предвидеть, взыграл страх, совершенно ее уничтоживший. Ее воображение тут же населило эту крамольную компанию десятью тысячами полицейских, а Нино между тем уже затянул ни более ни менее, как «Бандьера росса»… [9]Блиц тоже помогал, чем мог. Сбитый с толку этим диким диалогом, он издавал отчаянное беспорядочное тявканье, словно увидев на небе не одну, а целых две луны.

«Хватит… Хочешь уходить — уходи. На фронт так на фронт… Иди, куда хочешь», — повторяла Ида пересохшим ртом, отойдя в сторонку. Звук ее голоса урезался до шелеста. Пошатываясь, не в силах стоять на ногах, она упала на стул.

Тем временем Узеппе, забывшийся было первым сном, проснулся. Поскольку он был мал ростом и не дотягивался до дверной ручки, он в тревоге стал взывать: «Ма-а-а! Ино! А-а-а!»

Нино тут же бросился вызволять его из заточения, обрадовавшись перемене. Чтобы отряхнуться после этой душераздирающей сцены с матерью, он с головой ушел в обычную игру с братишкой и песиком. Комната наполнилась смехом и весельем. Ида, безмолвно съежившись на стуле, что-то писала. Потом она оставила на столике сына, на видном месте, следующее послание:

Руки у нее дрожали, и буквы получились такими кривыми и блуждающими, что сама записка выглядела произведением первоклассника. На следующее утро записка все еще лежала на том же месте, а диванчик был не разобран, на него так никто и не ложился. Эту ночь Нино спал где-то на стороне.

С этого самого вечера Нино нередко проводил ночи вне дома, а где и с кем — так и осталось неизвестным. В начале третьей недели он вместе с Блицем исчез на два дня. Перепуганная Ида спрашивала себя в бессилии, следует ли искать его по больницам или же нужно обратиться прямо в полицию — а это была самая грозная перспектива. Но в это время Нино вернулся в сопровождении Блица и одетый во все новое. На нем была коротенькая куртка из кожзаменителя с голубой подбивкой, брюки из искусственной фланели с хорошо проглаженной складкой и новехонькие башмаки, прямо-таки роскошные, на настоящей каучуковой подошве. У него имелся даже бумажник, который он небрежно продемонстрировал; в бумажнике лежал билет в пятьдесят лир.

Ида глядела на все эти обновки с удивлением и беспокойством, подозревая, что тут не обошлось без воровства. Но Ниннуццо, опережая все вопросы, объявил ей, сияя от удовольствия:

«Это все подарки!»

«Подарки? И кто же их тебе поднес?» — пробормотала она с сомнением.

И он с бесшабашной готовностью, но весьма неопределенно ответил:

«Одна девственница!»

Потом, видя, что мать при этом слове несколько изменилась в лице, тут же поправился с нахальным видом: «Да ладно, мам, не девственница, так шлюха, какая тебе разница?»

Но так как при этом куда более понятном ответе удивленное лицо матери покрылось еще и краской, он в нетерпении всплеснул руками:

«Ну и ну! Скажешь тебе „девственница“ — ты удивляешься. Скажешь „шлюха“ — ты в обморок падаешь… Я так тебе скажу, хочешь ты или не хочешь — телка мне все это подарила, понимаешь? Телка!»

Идуцца, которая в отношении кое-каких словечек была наивнее монахини, при этом новом ответе воззрилась на него с тупым недоумением — она ровно ничего не понимала. Но тем временем в дело вмешался Узеппе — вместе с неистово прыгающим вокруг Блицем он восторженно любовался братом — совершенно новым, сверхъестественно элегантным. Такое можно видеть только в кукольном театре, когда с неба на сцену вдруг спускается паладин Орландо, облаченный в сияющие серебром доспехи.

Ниннарьедду, которого переполняло и счастье, и желание поиграть, уединился вместе с братишкой. Прежде всего он сообщил ему совершенно новое слово: «путтана». [10]И стал блаженно хохотать, когда Узеппе тут же сумел это слово повторить — естественно, на свой лад — «пумпана». Видя, в какое веселье приходит Ниннарьедду всякий раз, как слышит это слово, Узеппе понял, что оно невероятно смешное, так что впоследствии, едва сказав «пумпана», он даже и в отсутствие брата начинал смеяться, как сумасшедший.

После этого они стали секретничать, и старший брат сообщил младшему, что скоро он прокатит его на велосипеде по всему Риму, поскольку через два, максимум через три дня он рассчитывает получить в подарок гоночный велосипед. И оставив Узеппе в залог это необыкновенное обещание, он снова исчез, окутавшись роскошью и блеском, похожий на всех сказочных фей разом.

Но свое обещание насчет велосипеда он не сдержал. Пробыв в отсутствии еще два дня и три ночи, он вернулся пешком в непонятное время — около шести утра. Узеппе в этот час еще спал глубоким сном, а Идуцца, только что вставшая, отваривала на газовом рожке капустные кочерыжки для дневной трапезы. Как обычно, Нино явился в сопровождении Блица, который пребывал в неслыханной депрессии и был столь голодным, что не пренебрег куском сырой кочерыжки, обнаруженной под столом. Сам же Нино, хотя и был все еще в обновках, продемонстрированных незадолго до этого, выглядел помято, грязно и как-то обесцвеченно, словно человек, долгое время спавший под мостами. На лице, весьма бледном, а также на тыльной стороне ладони у него было несколько глубоких и свирепых царапин. Он не стал проходить в комнаты, а уселся на сундук возле входной двери и так на нем и остался — насупленный, безмолвный, словно раздавленный чьим-то проклятием.

На тревожный вопрос Иды он ответил: «Оставь меня в покое!»

Он произнес это так гневно и мрачно, что мать сочла за лучшее не настаивать. Часа через полтора она пошла на работу — он все еще сидел там же, в прежней позе; у его ног сиротливо дремал Блиц.

Ночь перемежалась воздушными тревогами; с наступлением весны они участились. Узеппе на этот раз заспался и открыл глаза только в девятом часу. Что-то, витавшее в воздухе, сообщило ему — произошло нечто неожиданное. Решив, что сейчас начнется путешествие на велосипеде, он выполнил головокружительный — впрочем, вполне привычный для него трюк и соскользнул из своей кроватки безо всякой посторонней помощи. Через мгновение он был уже у двери комнаты; увидев Нино, сидевшего на сундуке, он бросился к нему. Но Ниннарьедду взревел: «Оставь меня в покое!»

И в голосе его прозвучала такая ярость, что Узеппе, словно окаменев, остановился на полпути.

За двадцать с лишним месяцев проживания под одной крышей старший брат впервые обошелся с ним так грубо. И несмотря на то, что Блиц тут же кинулся здороваться с ребенком и всячески выказывал свое расположение, вылизывая его шершавым языком и колотя по полу хвостом, Узеппе так опешил, что никак на это не реагировал, он почти перестал дышать и не мог двинуться с места. На лице его выступила горькая серьезность; вместе с тем оно стало странно торжественным — словно ему прочли непререкаемое и не подлежащее расшифровке постановление судьбы.

Нино, прогоняя брата, взглянул, разумеется, на него; вид крохотной этой фигурки, пусть и в осенении случившейся с ним трагедии, произвел на него эффект комический. Дело в том, что на Узеппе, из-за установившейся уже теплой весенней погоды, на ночь не надевали ничего, кроме вязаной шерстяной кофточки, а она была такой куцей, что едва доходила до пупка, выставляя наружу все, что было ниже, как спереди, так и сзади. Таков был костюм, в котором он оказался по пробуждении; впрочем, в нем он обычно и оставался, если его некому было одевать, в течение целого утра, а то и целого дня. Он, однако же, запросто передвигался в таком виде по дому — естественно и непринужденно, словно был одет по всей форме.