Этан поднялся, вспомнил про колокольчики, схватил их со стойки, поспешил к выходу.

Некоторые из гостей покинули свои столики, стояли в проходах у столиков друзей. Этану пришлось подавить желание отталкивать их в сторону, расчищая путь. Всякий раз его «Извините» звучало так резко, что люди вздрагивали, вскидывали на него глаза, но, увидев выражение его лица, молча сторонились, позволяя ему пройти.

Но к тому времени, когда Этан добрался до двери, Данни уже исчез.

Поспешив в примыкающий вестибюль, Этан увидел людей, стоявших у регистрационной стойки, у информационной стойки, идущих к лифтам. Данни среди них не было.

Слева от Этана выложенный мрамором вестибюль переходил в просторную гостиную с удобными диванами и креслами. Здесь желающие могли во второй половине дня выпить чаю. А вечером в гостиной подавали выпивку тем, кто находил бар слишком шумным.

Но его взгляд не нашел Данни Уистлера и в гостиной.

Справа от Этана вращающаяся дверь вела наружу. Она еще медленно поворачивалась, словно кто-то только что вышел из отеля, но все ее четыре квадранта пустовали.

Он шагнул к двери, которая вывела его в ночной холод, под козырек.

Укрывая гостей большущими зонтами, швейцар и целая бригада парковщиков сопровождали их как к отъезжающим автомобилям, так и от прибывающих. Легковушки, внедорожники, лимузины занимали свободные места на стоянке отеля и выезжали с нее.

Данни не стоял среди тех, кто ждал, пока ему подгонят автомобиль. Вроде бы и не спешил в сопровождении эскорта к своему находящемуся на стоянке «Мерседесу».

На стоянке, среди других автомобилей, Этан высмотрел несколько темных «Мерседесов», но не тот, что принадлежал Данни.

В шуме под козырьком (разговоры людей, урчание автомобильных двигателей, шелест дождя) Этан мог бы и не расслышать настроенного на минимальную громкость звонка мобильника, но тот завибрировал в кармане куртки.

Все еще оглядывая ночь в поисках Данни, Этан нажал на кнопку с зеленой трубкой.

— Я должен немедленно с тобой увидеться, — услышал он голос Рискового Янси, — и в таком месте, где не околачивается элита.

Данни поднимается на лифте в компании пожилой пары. Они держатся за руки, как юные влюбленные.

Услышав слово «годовщина», Данни спрашивает, как давно они женаты.

— Пятьдесят лет, — сияя, отвечает муж, гордясь тем, что его невеста решила прожить с ним всю жизнь.

Они из Скрэнтона, штат Пенсильвания, приехали в Лос-Анджелес, чтобы отпраздновать золотую свадьбу с дочерью и ее семьей. Дочь оплатила им пребывание в номере медового месяца, который, по словам жены,

«такой роскошный, что мы боимся прикоснуться к мебели».

Из Лос-Анджелеса они полетят на Гавайи, вдвоем, проведут там романтическую неделю под ярким солнцем. С первого взгляда понятно, что они очень милые люди и по-прежнему любят друг друга. Они выбрали жизнь, которой Данни давным-давно пренебрег, над которой насмехался.

В последние годы он, однако, жаждал такого вот счастья больше, чем чего бы то ни было. Любви и заботы друг о друге, крепкой семьи, совместных усилий по обеспечению ее благополучия, воспоминаний о принятых вызовах и одержанных победах. В конце-то концов, в жизни это главное, а не то, чего добивался он силой и жестокостью. Не власть, не деньги, не сиюминутные удовольствия.

Он пытался измениться, но слишком долго шел по дороге одиночества, чтобы повернуть назад и найти спутницу жизни, о которой мечтает. Ханна уже пять лет как умерла. Лишь у ее смертного ложа он осознал, что она давала ему шанс свернуть с неправедного пути на праведный. Молодой и горячий, он отверг ее советы, посчитал, что власть и деньги для него важнее, чем она. Потрясение, вызванное ее ранней смертью, заставило его признать собственную неправоту.

А в этот необычный, дождливый день он осознал, что тот шанс был и последним.

Для человека, который верил, что мир — это глина, из которой можно вылепить все, что он захочет, Данни оказался в трудном положении. Он потерял всю власть, и ничего из того, что делает, не может изменить его жизнь.

Из денег, которые он взял в стенном сейфе своего кабинета, у него осталось еще двадцать тысяч долларов. Он мог бы дать половину этой пожилой паре из Скрэнтона, чтобы они провели целый месяц под синим небом Гавайских островов, вкусно ели и сладко пили, поминая его добрым словом.

Или он мог остановить лифт и убить их.

Ни первое, ни второе никоим образом не изменит его будущее.

Он завидует их счастью. Черной завистью. И, наверное, ощутил бы удовлетворенность, отняв у них оставшиеся годы.

Но при всех его недостатках, а список получился бы длинным, он не может убить исключительно из зависти. Гордость останавливает его куда в большей степени, чем милосердие.

На четвертом этаже их номер находится в одном конце коридора, его — в другом. Он желает им счастья и наблюдает, как юбиляры уходят, держась за руки.

Данни идет в президентский «люкс». Эти великолепные апартаменты Тайфун занимает круглогодично. Но на несколько последующих дней «люкс» в полном распоряжении Данни, потому что дела позвали Тайфуна в дорогу.

Президентским «люкс» назвали напрасно. По роскоши убранства он куда больше подходил не избраннику народа, а особе королевской крови или полубогу.

Мраморные полы, восточные ковры, золота и алой крови, абрикоса и индиго, стены, на все шестнадцать Футов, до самого лепного потолка, забранные панелями дорогого дерева.

Данни бродит по комнатам, тронутый желанием человечества сделать свое жилище прекрасным, отрицая таким образом уродство мира, в котором ему приходится жить. Каждый дворец и каждое произведение искусства — всего лишь прах, пусть люди этого еще не понимают, и время — терпеливый ветер, который унесет его. Тем не менее мужчины и женщины сначала тщательно продумали проект, а потом вложили немало усилий в его воплощение, дабы комнаты эти радовали глаз и грели душу, потому что они надеялись, несмотря на все доказательства обратного, что их жизнь имеет значение и их таланты служат реализации великого замысла, осмыслить который не под силу простым смертным.

Такая надежда появилась у Данни лишь два года тому назад. Три года скорби об уходе Ханны привели к тому, что ему, вот уж ирония судьбы, захотелось поверить в Бога.

И постепенно, за годы, последовавшие за ее погребением, неожиданная надежда проросла в нем, хрупкая, ранимая, но укоренившаяся в его душе. Однако по большей части он остается прежним Данни, неизменным в мыслях и действиях.

Надежда — огонь в тумане. Он так и не нашел способа разогнать туман, чтобы она засияла во всем блеске.

И теперь уже не сможет найти.

В большой спальне он стоит у залитого дождем окна, выходящего на северо-запад. За притушенными дождем огнями большого города, за особняками Беверли-Хиллз, лежит Бел-Эр и Палаццо Роспо, этот глупый и тем не менее смелый памятник надежде. Все, кому принадлежал особняк, умерли… или умрут.

Он отворачивается от окна и смотрит на кровать. Служанка убрала покрывало, расстелила постель, оставила на одной из подушек крохотную золотую коробочку.

В коробочке четыре конфетки. Наверняка очень вкусные, но он их не пробует.

Он может позвонить любой из нескольких красавиц, чтобы они разделили с ним постель. Некоторые захотели бы получить за это деньги, другие — нет. Среди них есть женщины, для которых секс — акт любви и милосердия, но есть и такие, кто занимается сексом ради секса. Выбор за ним, он может насладиться как нежностью, так и страстью.

Он не может вспомнить вкус устриц или букет «Пино Грего». У его памяти вкус отсутствует, она стимулирует его органы чувств не больше, чем фотография устриц и вина.

И та женщина, которой он позвонит, ничего не оставит в его памяти, как ничего не оставили устрицы и вино. Шелковистость ее кожи, запах волос, все исчезнет в тот самый момент, когда она, уходя, закроет за собой дверь.