— Да, бедность ему не грозит.
— Плюс навар.
— Какой еще может быть навар при таких гонорарах?
— Если картина становится хитом, он получает еще и долю прибыли.
— И сколько это может быть?
— Если верить «Дейли верайети», наиболее удачные фильмы, идущие в мировом прокате, приносят ему по пятьдесят миллионов.
— Так ты нынче читаешь прессу шоу-бизнеса?
— Она постоянно напоминает мне, что он — очень большая цель.
— Да уж, работы тебе хватит. И в скольких фильмах он снимается в течение года?
— Обычно в двух. Иногда в трех.
— Я собираюсь так плотно закусить за его счет, что
мистер Ченнинг Манхейм заметит образовавшуюся дыру в своем бюджете, а тебя уволят за перерасход по представительскому счету.
— Даже ты не сможешь наесть копченой баранины на сто тысяч долларов.
Рисковый покачал головой:
— Чен-Ман. Может, я отстал от жизни, но и представить себе не мог, что один фильм приносит ему пятьдесят миллионов.
— У него еще есть компания по производству телефильмов, три сериала которой идут на крупнейших телеканалах, четыре — на кабельном телевидении. Он получает несколько миллионов из Японии, где снимается и коммерческих роликах, рекламируя наиболее продаваемую там марку пива. Он выпускает спортивную одежду. И еще много чего. Его агенты называют доходы, которые поступают не от съемки в фильмах, «дополнительными денежными потоками».
— Люди буквально забрасывают его деньгами, да?
— Ему нет нужды торговаться.
Когда к их столику подошла официантка. Этан заказал семгу по-мароккански и ледяной чай.
Пока официантка записывала заказ Рискового, у нее затупился карандаш.
— …и еще две маленькие бутылки «Оранжины».
— Я видел только одного человека, который мог столько съесть, — прокомментировал Этан. — Балерину, страдавшую булемией[9]. После каждого блюда она бегала блевать в туалет.
— Я только пробую здешнюю еду, и мне не нужно носить пачку. — Рисковый разрезал последний кусок баранины пополам. — Так скажи мне, Чен-Ман — говнюк?
Шумовой фон разговоров за другими столиками гарантировал Этану и Рисковому, что их никто не услышит. С тем же успехом они могли говорить в пустыне Мохаве.
— Его невозможно ненавидеть, — ответил Этан.
— Это твой лучший комплимент?
— В жизни он не производит такого впечатления, как на экране. Не вызывает никаких эмоций.
Рисковый отправил половину куска в рот и чмокнул губами от удовольствия.
— Значит, он — одна форма, никакого содержания.
— Не совсем так. Он такой… вежливый. Щедр со своими работниками. Не высокомерен. Но чувствуется и нем… какая-то легковесность. Безразличие, с которым он относится к людям, даже к своему сыну, но это доброе безразличие. В целом человек он неплохой.
— С такими деньгами, с таким обожанием можно ожидать, что он — монстр.
— В нем этого нет. Он…
Этан задумался. За те месяцы, что он проработал у Манхейма, ему еще не доводилось откровенно говорить о своем работодателе.
Этан и Рисковый вели не одно дело, в них не раз стреляли, они полностью доверяли друг другу. Так что он мог говорить свободно, зная, что ни одно его слово не будет повторено.
Отталкиваясь от этой печки, ему хотелось охарактеризовать Манхейма не только честно, но, если угодно, и объективно. Описывая Рисковому, что собой представляет Манхейм, Этан объяснял и себе, у кого он, собственно, работает.
Заговорил Этан, когда официантка принесла ледяной чай и «Оранжину».
— Он поглощен собой, но не так, как большинство кинозвезд, это поглощение не превращает его в эгоиста. Деньги, полагаю, его волнуют, но, пожалуй, ему без разницы, что кто о нем думает и останется ли он знаменитым или нет. Он поглощен собой, все так, полностью поглощен, но это похоже… на дзэновское[10] состояние самосозерцания.
— Дзэновское состояние?
— Да. Типа, жизнь — это он и природа, он и космос, но не он и другие люди. Он всегда наполовину погружен в размышления, в любом разговоре наполовину отсутствует, причем не притворяется, как какой-нибудь мошенник от йоги. С ним так все и происходит на самом деле. Словно он постоянно размышляет о вселенной и при этом также уверен, что вселенная размышляет о нем, поэтому их увлеченность взаимна. Рисковый доел копченую баранину.
— Спенсер Трейси, Кларк Гэйбл, Джимми Стюарт, Богарт… все они витали в облаках, но никто этого не знал? Или в те дни кинозвезды были реальными людьми, твердо стоящими на земле?
— Реальные люди есть в этом бизнесе и сейчас. Я встречал Джоди Фостер, Сандру Баллок. Они показались мне реальными.
— Тебе также показалось, что они могут дать пипка под зад, — хмыкнул Рисковый.
Чтобы принести весь заказ, пришлось прибегнуть к помощи второй официантки.
Рисковый улыбался и кивал, когда перед ним ставили очередную тарелку.
— Хорошо. Хорошо. Отлично. Просто отлично. Прекрасно.
Воспоминание о том, что ему прострелили живот, испортило Этану аппетит. Начав есть семгу, он не сразу заставил себя заговорить о Рольфе Райнерде.
— Ты мне сказал, что наступил какому-то говнюку на горло. Что расследуешь?
— Двадцатидвухлетнюю красавицу-блондинку задушили, а потом бросили в пруд, где собирают канализационные стоки. Мы так и говорим: «Дело блондинки в пруду».
Любого копа, расследующего убийства, работа меняет раз и навсегда. Жертвы преследуют его с настойчивостью спирохет, разносящих по крови яд.
Юмор — наилучшая и зачастую единственная защита от этого ужаса. Поэтому на самом раннем этапе расследования каждому убийству придумывают некое название, которое и закрепляется за ним, пока дело не передается в суд.
И ни один начальник не спросит: «Как продвигается расследование убийства Эрмитруды Поттлесби?» Вопрос будет сформулирован следующим образом: «Есть что-нибудь новенькое в „Деле блондинки в пруду“?»
Когда Этан и Рисковый расследовали жестокое убийство двух лесбиянок, которые переехали в Лос-Анджелес из Сан-Франциско, в отделе говорили, что они работают по «Делу Лессис из Фессис». В другом случае, когда молодую женщину привязали к кухонному столу, задушили, засовывая ей в рот и горло губки, пропитанные «Пайн-Сол», средством для мойки посуды, и проволочные мочалки, расследование назвали «Дело посудомойки».
Посторонние, наверное, оскорбились бы, услышав неофициальные названия расследований. Штатские не понимают, что детективам иногда снились покойники, убийц которых они разыскивали, представить себе не могли, что иной раз жертва становилась детективу чуть ли не родным человеком, и убийство он уже воспринимал как личное оскорбление. В этих названиях неуважение отсутствовало напрочь, иногда в них проглядывала странная, меланхолическая привязанность.
Задушили, говоришь, — Этан имел в виду блондинку в пруду. — В этом чувствуется страсть, велика вероятность, что тут замешан поклонник.
— Ага. Вижу, ты не совсем уж расслабился в дорогих кожаных куртках и мокасинах от «Гуччи».
— Я ношу обычные туфли — не мокасины. А в пруд с нечистотами он, возможно, бросил ее потому, что застукал с другим, вот и посчитал грязной, куском дерьма.
— Плюс к этому он, возможно, бывал на станции переработки канализационных стоков, знал, как пропс пи туда тело. А свитер у тебя из кашемира?
— Из хлопка. Значит, твой подозреваемый работает на станции переработки?
Рисковый покачал головой:
— Он — член городского совета.
Эти слова окончательно отбили Этану аппетит. Он положил вилку.
— Политик? Почему бы тебе сразу не найти обрыв и не прыгнуть с него?
Засовывая в пасть целый голубец, Рисковый сумел-таки усмехнуться, какое-то время жевал, не раскрывая рта. А проглотив, ответил: «Обрыв я уже нашел, а теперь сталкиваю вниз его».
— Если кто и окажется на скалах, так это ты.
— Вот тут ты не прав, — усмехнулся Рисковый.
