Я вдруг вспомнила, как женщины дарили своим возлюбленным подвязки. Во времена менестрелей и миннезингеров. Во времена трубадуров и культа прекрасной дамы. Что те делали с подвязками своих любимых женщин? То же самое.

– Это не извращение, это любовь.

Я обожгла его своим дыханием. Давно. Его лицо давно было оливково-смуглым в сумеречном, вечернем воздухе. Со мной оно стало таким навечно.

– Когда она заболела, знаешь, что я подумал?.. Наконец!

Он помолчал.

– Я хочу ее смерти.

Я закрыла его рот рукой. И поняла, что тоже хочу ее смерти. Хочу больше всего на свете. Он не сможет от нее уйти, пока она сама от него не уйдет. Я буду ждать до тех пор, пока не состарюсь. До тех пор, пока мне не станет все равно. И я умру со знанием того, что лучшее никогда уже не случится. Свое лучшее я пропустила.

Я хотела ее смерти до смерти!

Я ехала домой, думая, что Игорь мой настоящий первый мужчина. Тот, кого помнят всю жизнь. Следы нашей любви на заднем сиденье моей машины перечеркнули жирным крестом мои худшие воспоминания. Особый сундук моей памяти пустел с каждым днем. Думаете, я помнила, что минус на плюс дает минус?

Я вернулась домой и любила Димитрия, как никогда в жизни. Знаете почему? Конечно, знаете. Любая женщина это знает. Вместо Димитрия со мной в постели был мой любовник.

Надо только закрыть глаза.

Весна в горах начинается позже, а осень – раньше. В горах время жизни сокращается, а время анабиоза удлиняется. В горах природе нужно успеть родиться и умереть, чтобы на следующий год родиться снова.

Осенью в горах можно увидеть умирающую природу. Желтовато-серые, сухие коробочки дикого мака, осыпавшиеся корзинки бессмертника, облетевшие чашечки марьиного корня, тускнеющие до серо-коричневого цвета желтые щитки пижмы. Даже осенью, если растереть ее цветки, можно почувствовать пряный, горьковатый запах. Стебли софоры становятся бурыми и ломкими, нераскрывшиеся бутоны складываются в разорванные, агатовые четки. Ступишь ногой на куртину эфедры и обернешься – ее одревесневшие, коленчатые стволики распрямляются вслед за тобой. Вдоль тропинки толпятся сохнущие дудки белены, похожие на вазу колокольчиком; их тронешь – они рассыпятся ядовитыми семенами прямо на ядовитые листья. Если прийти летом, увидишь цветы белены с темно-сиреневой звездой в центре, к краю цветка от нее разлетаются сиреневые лучи. Все травы сохнут и мертвеют день ото дня. Их запах и вкус горький и пряный, многие из них ядовиты. Только у ручьев еще видны зеленые травы, но и их цветы уже облетели.

– Как красиво! – воскликнула я и огляделась.

Природе наплевать на чувство меры, она малюет яркими красками без раздумий. Западный склон полыхал гранатовым, кукурузным, оливковым, хурмяным, лимонным, красно-желто яблочным, банановым, вишневым, дынным и арбузно-зеленым цветом осенних листьев. Западный склон цвел красным и белым вином, домашними наливками и ликером, коньяком и шампанским, сплетаясь в пьянючий восточный узор, в крестьянское немудреное кружево. Весь склон без единой проплешины. Яркий, как фруктовые и тканевые ряды восточного суматошного базара. Веселый, как балаган. Беззаботный, как гуляка. Пьяный, как беспробудный пьяница. Самый лучший товарищ для лавиноопасного сумасшествия, ничегонедумания и ничегонеделания. Самое лучшее лекарство, чтобы забыться.

– Иди сюда, – позвал Игорь.

Он расстелил на сухой траве старый, потертый клетчатый плед.

– Не-а, – ответила я и положила на язык винно-бордовую ягоду барбариса. – Мм. Вкуснотища какая!

– Какая?

Он обнимал меня и смотрел на мои губы. Не отрываясь.

– Разная. И кислая, и сладкая. Одновременно.

Я откусила еще ягоду, потом еще одну и еще одну.

– Дай попробовать, – потребовал он.

Мой любовник, обычный человек из мяса и костей, целовал меня жадно и требовательно, отнимая мои губы и мой язык. Его руки жадно и требовательно отнимали меня у самой себя. Я слышала его разодранное, изорванное моими губами дыхание и улыбалась.

Все-таки я его получила!

Я уже ни о чем не просила бога. Я оставила его в покое. Ему все равно не до нас.

Его лицо смешно сморщилось.

– Одни косточки, – протянул он. – Жадная ты, Анька!

– А косточки где?

– Во мне. Вырастут весной барбарисом.

– Жадный ты, Гошка! Все тебе да тебе, – смеялась я.

Жадная и требовательная ведьма. Охочая до чужого. Безжалостная и любящая. Кислая и сладкая. Разная.

– Мне ничего не надо, кроме…

Он прикусил мою ключицу, и мы упали на плед.

Лучше бы я надела юбку, успела подумать я.

Я открыла глаза, и меня засыпали радужные, фруктовые, осенние листья. Пьянящие, как шампанское, узорчатые, как узбекский шелк. Легкие, разноцветные, как конфетти. Длинные, закрученные, как новогодний серпантин. Я обо всем забыла вмиг.

– У тебя язык потемнел от барбариса. И губы, – сказал он, блестя глазами.

Я улыбнулась и потянулась. Как хорошо быть большой дикой кошкой, чтобы после любви кататься и мурлыкать вокруг своего мужчины. Завидую большим, диким кошкам! До ужаса!

– Чему ты улыбаешься?

– Тому, что мы два дурня на четвертом десятке лет.

– Хорошо быть дурнем, – мечтательно сказал он, глядя в синее, жаркое небо.

– Может, Ленке нарвать барбариса? Это полезно. В нем полно витамина С.

– Потом, – сказал он и низко склонился надо мной.

На меня смотрела сиреневая роза ветров; она парила над его небесно-голубой роговицей, скользила по его губам, прикрывала сиреневым отсветом его смуглое, подсушенное солнцем лицо. Мой любовник с сиреневой розой ветров. Где еще найти такого?

– Мне кажется, я до тебя и не жил никогда.

– Что за дождь из подснежников?

– Старая история, – поморщился он. – Я подарил ей подснежники, а она подбросила их вверх.

Я представила себя совсем молодой в дожде из цветов подснежников. В весеннем цветочном дожде с запахом капели и талого снега. Я люблю до сумасшествия, а люди кругом улыбаются. У меня защемило сердце. Почему мне это никогда не приходило в голову? Игорь тоже дарит мне цветы. Почему я не делаю милые глупости? Хоть одну? Хотя бы раз?

Он тоже задумался и помрачнел. Я взяла его за шею, притянула к себе и осыпала зелеными розами ветров. С ног до головы. Благоухающими и ядовитыми, нежными и жестокими, невинными и ведьмовскими, зелеными-зелеными розами ветров на мокром песке у берега моря.

– Сокол мой ясный, – шепчу я, обжигая его своим дыханием.

Он любит меня до внезапной остановки сердца в ледяной воде бездонного горного озера. До белоснежно-антрацитовых звезд в обжигающем стужей горном озере.

– Анютины глазища, – шепчет он. – Анютины морские и небесные зеленые звезды.

Его дыхание жарче самума, жарче красного и белого каления. Оно обжигает меня до волдырей на губах.

Лене мы так и не нарвали барбариса. Нам было некогда.

Она лежала в больнице долго, а мы встречались с ее мужем. Мы часто говорили и думали о ней. Что лучше принести? Что купить вкусного? Мы относились к ней как к тяжелобольному близкому другу. Мы оба ее жалели, как жалеют героев талантливого фильма. Посмотрел, вытер слезы и зажил дальше своей собственной жизнью. Мысли о ней стали обыденным делом, без сомнений и раскаяния. Я приходила к ней совершенно свободно.

Мы с Игорем договорились навещать Лену по отдельности. Чтобы чего-нибудь не случилось. Какой-нибудь неожиданности. На всякий случай. Она улыбалась, встречая меня, а я улыбалась в ответ. Свободно и непринужденно. Обходясь без сакраментального поцелуя в губы. Заветного, священного, описанного в Новом Завете поцелуя.

Радуйся, ребе!

Я даже не расстроилась оттого, что она выздоравливает. Ее муж был моим на веки веков. Разве можно его винить? Они не жили как муж и жена более пяти лет. И у них, как у мужа и жены, не было будущего из-за ее здоровья. За что его осуждать? За то, что не похоронил себя заживо в тридцать шесть лет? Идите к черту, ханжи!