Жизнь осторожно трогают кончиками пальцев, чтобы не обжечься или не заледенеть, иначе кожа слезет чулком, обнажив тело до мяса, как при синдроме Лайелла. Ее оглаживают ладонями, чтобы обойти острые углы и не порезаться – травмпунктов жизнью не предусмотрено. Жизнь подбрасывают вверх или швыряют вниз, проверяя на прочность; для этого нужен опыт, чтобы избежать ушиба сердца и переломов. У жизни есть запах, цвет, звук и вкус; они могут обольстить и обмануть пять органов чувств, заведя в тупик, из которого выхода нет. Повезло тем, у кого развит инстинкт самосохранения, – они доживают до глубокой старости, ни о чем не сожалея и ничего не ведая.

На школьные каникулы, зимние или летние, меня отправляли к родителям мамы. Дед меня любил, бабушка – нет. Она не любила мою мать, потому не любила и меня. Она едва терпела мужа, исполняя супружеский долг, и родила маму в сорок лет. Мама была нежеланным ребенком. Если бы аборты были в то время разрешены, бабушка бы его сделала. Она всегда так говорила. В ее семье не было принято праздновать дни рождения, потому что мужу и дочери не следовало рождаться. В ее семье не отмечали праздники оттого, что жизнь – не праздник, а тяжелая, безрадостная ноша.

Дед был известным инженером, по его проектам в городе маминого детства построено много зданий. Он всегда хорошо зарабатывал, но его доходами распоряжалась бабушка; потому мама занимала у подружки чулки на выпускной вечер, а дед отдавал в прачечную свои вещи и читал лекции студентам в неглаженых рубашках.

Бабка едва терпела людей, раздражаясь их неизбежной необходимостью. Мамин двоюродный брат помнит, как во время войны бабка брала его за руку и уводила из дома. Они бродили по улицам до глубокой ночи, чтобы не подселили эвакуированных. Маме до сих пор стыдно за это.

Мама вышла замуж на первом курсе и уехала с моим отцом в другой город.

– С глаз долой, из сердца вон, – сказала бабка. – Детей не рожай. Пожалеешь.

Мама была счастлива – она вырвалась на волю и перед ней открылась другая жизнь. Мои родители – минералоги, специалисты по редким камням. Они объездили самые красивые, самые отдаленные и безлюдные места. В городе родители жили в коммуналке, в полевых условиях – в палатках и фанерных времянках. Мама очень хотела ребенка, но у него должно было быть другое детство, счастливое и праздничное, не омраченное даже бытом, – совсем не такое, как у нее. Потому родители ждали отдельную, благоустроенную квартиру, а мама делала аборты. Потом она долго не могла забеременеть и родила меня в двадцать семь лет, хотя и не так поздно, как бабка. Я единственный ребенок в семье, долгожданный, желанный и любимый.

Когда я приезжала на каникулы, то жила в комнате деда. Он работал ночами, и я привыкла засыпать при свете. Дед научил меня любить книги. У него была огромная библиотека и аллергия на книжную пыль. Он возвращался из университета, и мы уходили гулять по городу, по старым улочкам, тихим скверам, мощенным разбитым булыжником площадям. Мы с дедом смотрели в чужие окна вросших в землю старых домов. Подглядывали за чужим бытием, и нам не было стыдно. Наверное, дед делал это потому, что тосковал по другой жизни. В чужих окнах чужие, незнакомые нам люди всегда были вместе; мне помнятся не лица, а их выражение, всегда спокойное, даже умиротворенное. Потом мы заходили в нашу любимую пышечную. Запах моего детства – это запах мороза, печного дыма и свежеиспеченных пышек. Бабка ревновала нас к нашим прогулкам, а может, она нас боялась – ведь мы с дедом были сообщниками, у нас были общие, неведомые ей секреты. Она всегда запирала свою комнату на ключ и каждую ночь ложилась спать с деревянной доской, в которую были забиты гвозди, их острия торчали наружу. Так было нужно, чтобы дед не мог ее ночью убить; она всегда была наготове, чтобы сражаться за жизнь.

Дед умер ночью от приступа бронхиальной астмы; его грудная клетка была раздута, лицо посинело. Он умирал в одиночестве, а бабка спала за стенкой, сжимая в руке свой спасательный круг, ощетинившийся гвоздями. Деда похоронили быстро. Мои родители не ездили на похороны, им забыли послать телеграмму. Я часто вспоминаю деда. Получается, он умер от любимой книжной пыли.

Я не держу подруг, у меня есть приятельницы. Так повелось еще со школы. Самый красивый мальчик нашего класса дружил с Нинкой с седьмого по девятый класс. Самая прочная пара, их даже никто не дразнил, к их отношениям привыкли как к само собой разумеющемуся. Все изменилось в десятом классе. Мы сидели в баре, цедя через трубочку дорогой для школьников коктейль «В-52». Это было настоящее искусство – растянуть удовольствие от коктейля, который положено пить разом. Олег наклонился ко мне и осторожно взялся за мою руку, как за чеку гранаты.

– Ты мне нравишься. Очень. Уже давно, – вдруг сказал он.

Белая-белая кожа его лица на глазах взорвалась кровью и пролилась каплями пота на лбу и висках. От неожиданности поперхнувшись термоядерным коктейлем, я судорожно закашлялась и засмеялась. Он резко встал, опрокинув стул, и ушел, не оглядываясь.

Не знаю, зачем я рассказала об этом Нинкиной подруге, Олег даже не был мне нужен. Нинка не ходила в школу неделю, у нее болело ее детское, разбитое сердце. Мне не было ее жаль, мне было жаль себя. Наша компания бойкотировала меня и Олега, а я ненавидела его за то, что стала парией, и за то, что моя жизнь изменилась. Я привыкла быть в центре внимания, но по чужой прихоти оказалась на его обочине.

Мы встретились с одноклассниками через пятнадцать лет после окончания школы. Нинка к тому времени вышла замуж и родила дочь. Олег на встречу не приехал. Я с Нинкой вышла из банкетного зала в туалет.

– Знаешь, я до сих пор не могу его забыть, – сказала она мне и вдруг заплакала.

А я вдруг подумала, что никогда еще никого не любила, мне некого вспоминать и некого забывать. Нинка плакала, мне не было ее жаль. Я терпела ее слезы, ее всхлипы и думала, когда же можно будет отсюда уйти.

Нинка раздражала меня до зубовного скрежета. Меня раздражали черные потеки туши среди красных пятен на ее щеках, распухшие веки, сосудистые прожилки на крыльях носа. Для Нинки всегда была характерна чрезмерная экзальтация. Я никогда не теряю самоконтроль, даже в тех случаях, когда в этом есть нужда. Выражать открыто свои чувства неприлично до непристойности.

Что за нелепая тяга к прошлому, которого не вернуть? Я решила, когда у людей не складывается личная жизнь, они обязательно находят какой-нибудь объект в прошлом и наделяют его идеальными чертами, а все события, связанные с объектом, приобретают особое значение. Я вычеркиваю прошлое с легкостью, не заморачиваясь на нем. Иначе можно просто свихнуться. Вот так-то!

– Возьми платок, – сказала я.

Она сморкалась в платок и продолжала плакать.

– Это случилось так давно, что я и забыла. Брось. Сейчас у тебя все отлично.

– Да, – согласилась Нинка и положила мой носовой платок себе в сумочку.

– Отдай платок. – Я должна была что-то сделать для Нинки. Ради приличия.

– Я постираю, – жалко сказала она.

– Не ерунди. – Я забрала платок. – Сама постираю.

Нинка мыла лицо холодной водой. Я вошла в кабинку, неся платок двумя пальцами, и выбросила его в мусорную корзинку, а потом долго отмывала руки. Так же долго, как долго отмывала Нинка свои слезы по тому, чего уже давно не было.

«Надо отсюда сваливать, – решила я. – И побыстрее».

На встречу с одноклассниками меня затащила Ленка Хорошевская, самая тихая и незаметная в нашей компании. Ее даже нельзя было назвать хорошенькой. Училась Ленка на тройки, у нее был инсулинозависимый диабет, она часто болела и пропускала занятия. В школе я ее едва замечала. Она прижилась в нашей компании из-за своей безотказности. Ее мать работала диспетчером, у нее бывали суточные дежурства. После школы мы бесцеремонно заваливались к Ленке, пили теплое каберне, целовались и танцевали в обнимку с парнями до позднего вечера. Тихая непривлекательная Ленка вышла замуж первой из нас, сразу после школы. Только похоронила мать и сразу вышла замуж за полутатарина-полуукраинца. Она зачем-то пришла с ним в этот день.