Если вы спросите моего мнения, то я думаю, что Савицкий был прав. Все-таки медведи – это вам не хухры-мухры. Даже конфета называется «Мишка косолапый», а не как-нибудь еще. И без медведей картина бесспорно осиротела бы. А вот Третьяков думал иначе. Переплачивать ему, как бизнесмену категорически не хотелось. Тогда он взял банку со скипидаром, малярную кисть, и, не долго рассуждая, подпись Савицкого стер. Если приглядеться, то на холсте под автографом Шишкина по сей день видна смазанная клякса – все что осталось от незадачливого Савицкого.

Как я уже говорил, где-то в середине 1996-го года Леоныч оставил «Курант» ради карьеры рекламиста-публициста. Кто уж там нашего героя с его блестящим послужным списком взял на такую работу – это мне неизвестно. Взяли и взяли. Что касается подвигов леоновских на PR-поприще, то э-э-э… О них можно судить только на основании его собственных художественных рассказов. Нет, не то чтобы они были заведомой неправдой, просто этих рассказов не всегда хватало для составления ясной, реальной картины. И это еще, мягко говоря.

Леоныч, конечно, уверял, что в банке он проявил себя превосходно и с самой наилучшей стороны. И что он прекрасно справлялся со своими непростыми должностными обязанностями. И что он два раза побеждал в конкурсе «Лучший по профессии». И что его даже хотели повысить до вице-президента, а президент так и вовсе назвал при всех «браткой» и предложил кровное родство. Но я, право, действительно не в курсе. Привирать же принципиально не люблю.

После 17 августа 1998 тот банчок вместе с рекламным отделом и его руководителем камнем пошел ко дну. Врагу не сдавался их гордый «Варяг», но обстоятельства были превыше, и вскоре «круги разошлись над его головой». Президента, того самого, который нарекал Леоныча «браткой» (ох, уж эти новорусско-горские обычаи!) так, кажется, и не нашли.

Если же рассматривать ситуацию стратегически, с птичьего полета…Тогда и более крупные игроки снимались с пробега, так что уж тут толковать про какую-то отмывочную конторку! Сколько таких печальных историй случалось в те интересные дни – лучше и не вспоминать.

Засвидетельствовав крушение империи, и осознав печальную необратимость произошедшего, Леоныч ненадолго задумался. Надо было где-то пересидеть смутное время, поправить расшатанную психику, свыкнуться с новыми реалиями. Третьяковка в этом смысле представлялась вполне приемлемым вариантом. Ну не подаваться же ему грузчиком на рынок, правда?

Саша попросился обратно к Сергею Львовичу, в Службу безопасности ГТГ. Испытывая острый дефицит в адекватных людях, Шнырев после некоторых колебаний дал добро. С одной стороны он прекрасно, еще с детства знал Леоныча и его своеобразное отношение к Службе. Но с другой стороны шеренги бойцов редели на глазах. Дыры в них приходилось затыкать кем попало, всякой дрянью. Оставаться один на один со сворой колченогих ублюдков Шныреву категорически не хотелось. Кто-то же должен был оборонять его от злобного онаниста Романычева, встать между этим упырем и нашим любимым начальником смены.

От этого, мать его, Романычева было решительно невозможно избавиться! Его интересы в «Куранте» лоббировал чуть ли не лично директор Галереи, которого в свою очередь очень просили о таком одолжении люди из аппарата Госдумы. В этом богоугодном учреждении, причем не на последней должности работал папа Романычева. Отчего папа решил найти применение своему охрененно одаренному ребенку именно в Третьяковке – это его личное дело, но мальчик явился форменным наказанием для руководства «Куранта».

Уже через две смены стало ясно, что оставлять в залах новобранца не только нежелательно, но и попросту невозможно. Внешний облик Романычева и его внутреннее содержание настолько дисгармонировали с идеологией картинной галереи как очага культуры и духовности, что даже жутко становилось. А о соблюдении какого-то Режима безопасности речи уже вообще не шло.

Два раза Е.Е. с грохотом увольнял этого дебила, и оба раза Романычева административными рычагами восстанавливали во всех правах. Это уязвляло самолюбие начальника объекта и коробило его здравый смысл, но поделать ничего было нельзя – не каждый день тебя подпрессовывает директор ГТГ, да еще по личному вопросу. Версальская интрига стремительно набирала обороты.

Тогда Е.Е. пошел на военную хитрость, и приказал посадить Романычева в «зону А». Через «зону А» в Третьяковку заходило все ее высшее руководство, и смысл акции был в том, чтобы романычевские покровители имели счастье ежедневно любоваться на своего одиозного протеже.

Надолго их не хватило. Уже через неделю Зайкова категорически потребовала убрать Романычева из «зоны А». Мол, ей страшно по вечерам находиться с ним в одном здании – ее крайне беспокоит его взгляд. Это признание дорогого стоило. По всеобщему мнению Зайкову можно было смело запирать наедине с бурым медведем-шатуном – тому бы и в голову не пришло безобразничать. Медведь еще первым и попросился бы наружу. Марина из уборщиц сумела пробиться в руководство Галереи. Это я даже не знаю как назвать. Да что там жалкий я! Сама история человеческая таких примеров знает не так уж и много. В лучшие времена из подобных особ делаются народные героини и командирши карательных дивизий НКВД. И вот наша железная леди прямо заявляет, что Романычев действует ей на психику.

Пробовали тогда его ставить на «дома» – «Дом № 4» и «Дом № 6». Это породило целую бурю негодования уже среди нормальных, мыслящих сотрудников. «Четверка» (архив) и тем более «шестерка» (отреставрированные палаты XVII века на балансе Третьковки) считались местами санаторно-оздоровительного типа. Никому не хотелось таскаться по зонам и убиваться по четыре часа без подмены, зная, что умственно отсталый Романычев ковыряет задней ногой в сопливом носу на местном курорте.

В конце концов его законопатили на отключенную от электричества и отопления «восьмерку», где к тому времени и охранять-то уже было нечего. Там, зарывшись в тряпье и старые телогрейки, он мог сутками предаваться своему увлечению, а таковое у него имелось. Романычев, надо сказать, много, прямо-таки запоем читал. Что же в том плохого? – возможно спросите вы. Да ничего. Нюанс заключался в литературе, которой отдавал предпочтение этот Квазимодо. Кроме порнухи самого разнузданного толка он никаких книжек не признавал. «Сок любви стекал по ее губам…», «…она быстро скользила по его могучему нефритовому стержню…», и все такое в том же духе. Ужас, и не говорите.

Но вернемся к Леонову.

Приблизительно в начале октября Леоныч получил от Сергея Львовича условный сигнал: «По местам стоять, с якоря сниматься!». Тогда он снова достал из шкапа бывалый боцманский бушлат, покрыл голову потертой фуражкой с якорем на кокарде, и, сказав по морскому обычаю: «Ну, семь футов вам в сраку!», заступил на вахту. (Все это, разумеется, в переносном смысле).

Леоныч повторно входил в курантовскую реку, не стяжав особых материальных благ. Как напоминание о банковском прошлом у него остались лишь трехсотдолларовые итальянские штиблеты с трогательными серебряными собачками по бокам, золотой зажим для денег (которых не было), да пара неплохих рубашек.

Как говорится, мы сразу подружились. Этому, конечно, шибко поспособствовало то обстоятельство, что Леоныч какое-то время отслужил в моем непосредственном подчинении. Мы частенько бродили с ним по второму этажу Галереи и щедро угощали друг друга всякими фантастическими историями. Он рассказывал мне про банк, рекламу и армейскую службу на радиолокационной станции в горах Дагестана. Я сочинял на свободные темы, про что придется.

Возможно, возникнет вопрос: «То есть как это «бродили»? Это же, кажется, непорядок!». Да вот так. И не было в том никакого нарушения дисциплины. Все по Уставу. Если на этаже сотрудников осталось меньше четырех, а Депозитарий уже закрыт, то сотрудники делят этаж между собой на равные части, и автоматически переключаются в режим патрулирования. Если сотрудник остался один – под его ответственность отходит весь этаж целиком. Какой смысл торчать на Главной лестнице, если беда может приключиться где-нибудь в Верещагинском зале? Поэтому барражируй, сынок, пари как беркут над пампасами.