– Вы уж не будите его! Пусть поспит. А я послежу тут.

Она последит тут… Ну разве не прелесть! Я заверил добрую женщину, что и в мыслях у меня не было тревожить покой любезного Павла Макаровича. А пришел я сюда исключительно справиться, не нужно ли ему еще чего-нибудь. Не подложить ли ему под голову мягкую подушку-думку, вышитую проворной рукой моей молодой жены? И не укутать ли его в мохнатый шотландский плед? Возможно, я даже попрошу Ивана Иваныча принести для Павлика горячего шоколада и французских булочек. Впрочем, никак не ранее того, как он изволит проснуться.

Амалия Карловна сообщила мне, что я славный человек. Да, этого у меня не отнять – что есть то есть… Многие, кстати, тоже так считают. Тогда она предложила принести свой оренбургский пуховый платок, все-таки на сквозняке сморило бедного Павел Макарович, так и простудиться недолго. Это, говорю, пожалуй, подходяще. Несите, бабушка платок! А я пока тут мух буду отгонять от внучека…

Растроганная Амалия Карловна выразила надежду, что Господь сохранит меня. Я не стал спорить и отпираться. В конце концов, это было бы как-то глупо. Смотрительница на цыпочках поспешила прочь. Сотрудник в оренбургском платке! М-да… Даже жаль лишать себя такого зрелища, честное слово.

Сначала я собирался просто прыгнуть с разбега на Павла Макаровича и, ошеломив мерзавца напором, затем по монгольскому обычаю с гиканьем протащить его за ухо по всей Галерее. В назидание, так сказать. Да и прочим разгильдяям наглядная агитация будет. Однако потом с сожалением передумал. Такого наказания в Уставе караульной службы все-таки не числится. Мне бы тот устав писать…

Сошлю-ка я тогда паразита на первый этаж – там у милейшего Ивана Ивановича настоящая школа мужества и воздержания. Эпоха раннего феодализма, демидовский литейный завод. Постоит денек парниша на Служебном входе без подмен, примерзнет соплями к чугунной решетке – глядишь, и отвыкнет дремать на посту. Мнение о втором этаже как о благостном месте и рае на земле возникло не просто так. Сюда надо стремиться попасть, а попав – держаться зубами! Достаточно сказать, что второй этаж находится под протекцией Фила – мудрого и чуткого руководителя. Не даром, ой не даром сотрудники прозвали его Фил Справедливый (я бы предпочел, конечно, чтобы через черточку: Фил Красивый-Справедливый, да уж ладно). И вдруг такое пренебрежение его (моим) всемилостивым доверием! Обидно.

Какое-то время я пристально рассматривал Павлика, в надежде, что он почувствует мой сверлящий взгляд, а, почувствовав, проснется в холодном поту, плача и зовя маму. Но нет. Спящий здоровым сном Павел Макарович никак на отреагировал. Он не то что не проснулся, он принялся еще этак прихрапывать. Слегка расстроенный своим паранормальным бессилием, я тогда решил действовать попроще.

Несильно похлопав сотрудника Тюрбанова по щечкам, я прошептал ему на ушко с тихой яростью:

– Вставай, Павлик. Пора в школу!

Павел Макарович проснулся так же как просыпаются в кино актеры средней паршивости: дернулся, непонимающе захлопал глазами, завертел головой, сказал «э-э-э…», даже порывался куда-то бежать. Я крепко прихватил его за лацканы пиджака.

– Павел Макарович, голуба ты моя… – начал я, стараясь сдерживать душивший меня гнев. – Объясни-ка, попробуй свое престранное поведение. Что, непосильный труд сломил могучий организм? Или скучно стало на работе? Хочешь, я тебя повеселю, свинособака?

Павел Макарович тяжело вздохнул и грустно посмотрел на меня. Глаза его были красные, невыспавшиеся.

– Понимаешь ли, Фил… – начал он.

– Не понимаю!!! – заорал я истошно, враз слетев с катушек. – Павел Макарович, так-разтак твою бабушку, прими к сведенью…

– У меня дядя умер, – закончил Паша.

– Да меня!..

По инерции я чуть было не ляпнул: «… не ебёт кто там у тебя умер!», но вовремя осекся.

И вот тут-то в первый раз за многие-многие годы мне стало по-настоящему стыдно. «Разве можно так с людьми, скотина?» – спросил я сам себя. И не нашелся с ответом.

– Да? Пойдем-ка… – хмуро сказал я Павлику.

Мы пришли в дежурку, и я лично попросил Сергея Львовича освободить на сегодня сотрудника Тюрбанова от работы. Начальник смены, разумеется, вошел в положение и даже спрашивать не стал «что и почему». Надо так надо. Павел Макарович оделся и ушел.

Я рассеянно посмотрел на «Журнал постов» и вдруг понял, что на втором-то этаже больше никого нет. И поставить некого. То есть кроме меня самого. Тяжело вздохнув, и сложноподчиненно высказавшись в атмосферу, я поплелся на «шестую» зону. И отстоял там почти весь день.

Конечно, я не развалился. Конечно, здорово помогла закалка, полученная за месяцы окопной службы. Но денек выдался действительно жаркий.

Пятница, школьные каникулы, народу – тьма китайская! Три раза посетители падали в обморок. Постоянно терялись какие-то дети. Только до обеда мною было выявлено и депортировано с десяток нелегальных экскурсоводов, причем большинство из них оказались теми еще мерзавцами. Один фрукт и вовсе принялся разводить меня на то, будто вот эти семь человек, которым он только что рассказывал по-английски про Шишкина вовсе не интуристы, а его единоутробные племянники, природные уроженцы города Калуги! Самому младшему из племяшей, – пузатому и усатому мужику в панамке – на вид было лет пятьдесят, никак не меньше.

Дальше – больше, веселье только начиналось.

Несколько пьяных подростков, исполнившись юношеского задора, пытались снять со стены «Богатырей». Двое из них были настроены весьма неконструктивно. А один, – здоровый такой, плохо выбритый мальчик – со словами «ты хто такой!» даже пытался хватать меня за лицо. Эдак по-свойски, запанибрата…

При иных обстоятельствах я, может, и простил бы его, но, блин, не в тот день! Положение свое, – и так незавидное – он усугубил цеэсковским шарфиком на шее. Это, думаю, что же получается, товарищи дорогие! Конявые сопляки меня теперь будут в Третьяковке прессовать? Я чуть на расплакался с досады, честное слово!

И потащил упирающегося мальчика к выходу. Мне с энтузиазмом помогал сотрудник Кремер. Собственно, Кремер и тащил, а я осуществлял общее руководство операцией и отгонял от него сердобольных бабушек – Кремер-то постоянно присовывал мальчику кулаком то в ухо, то под ребра, то по печени.

В дверях, под восторженные аплодисменты публики самолично вмазал подонку настолько мощного пинка, что аж у самого в ноге что-то хрустнуло. С подъема! Бедный подонок, поскуливая и подвывая, минут десять просидел на снегу, крепко стиснув руками ушибленную жопу. Верные товарищи стояли рядом и утешали его как могли.

Потом еще битый час эта хебра барражировала вдоль забора и, размазывая горючие сопли по щекам, наперебой призывала меня к сведению счетов. Причем с удовлетворением отмечалось, что непосредственный виновник торжества держался нарочито скромно. Он энергично растирал пострадавший копчик и покрикивал что-то такое умеренное из-за спин дружественных балбесов. Наблюдая творящееся безобразие, сотрудник Леонов предложил учинить карательную вылазку. Я устало махнул рукой: делайте что хотите!

Леонов зашел через Инженерный в тыл неприятеля. Тяжелая прусская пехота – Горобец, Кремер и Зандер ударила в штыки. Лелик Сальников, будучи мужчиной внушительным, придал происходящему основательности. Сложив руки на груди, я мрачно наблюдал за баталией. Рядом в лице братьев Кротовых застыла Старая Гвардия, готовая по первому знаку пойти в огонь.

Этого не потребовалось, так как военное счастье было на нашей стороне. Короткая возня завершилась многократным окунанием непокорных в талый снег. Мент Леха, вооружившись резиновой палкой, бросился наперерез отступающей в беспорядке молодежи, и умудрился-таки заловить двоих. Воздействуя на юнцов авторитетом милицейской формы, он подверг их незлобивой экзекуции, после чего сдал в кутузку. Приятно, что союзники остались верны своему долгу.

Если бы не забавный и поучительный случай день можно было бы считать вовсе кошмарным. Случай же такой. Проходя через «первую» зону, я невольно обратил внимание на упитанного школьника, неторопливо поднимающегося по Главной лестнице.