С конференции Наташа убежала, не дожидаясь банкета. Карел хотел повести ее в свой любимый ресторан, а утром они уже уезжали.

Они отправились в ресторан, который оказался действительно чудесным. Потом Карел спросил:

— Угадай, куда мы идем сейчас?

— Ох, не знаю.

— Тогда загляни в этот пакет.

В пакете лежали купальник, шлепанцы, шелковый платок.

— Где ты собрался купаться? — удивилась Наташа. — Вода ведь еще холодная.

— Если ты еще немного подумаешь, обязательно догадаешься, где можно плавать, когда вода в реке холодная! — засмеялся Карел.

Он привез ее в спорткомплекс, и они час резвились в роскошном закрытом бассейне. Посидели в баре, прошлись по вечерней Праге.

Было только восемь часов, когда они легли в постель. И это время, пожалуй, было самым лучшим за всю поездку. Они уже так остро чувствовали друг друга, что им стали доступны тончайшие нюансы страсти. После того как схлынула третья волна, Карел спросил:

— Ты хочешь спать?

— Честно говоря, да. А что?

— Еще нет одиннадцати. Я бы выпил чего-нибудь. Мне так хорошо, что не могу уснуть. Я спущусь ненадолго в бар, ты не обидишься?

— Нет, конечно, милый. Поцелуй меня и иди.

Когда за ним закрылась дверь, Наташа уже спала.

Наташа вошла в купе, бросила на пол чемодан и сумку. Не было сил даже плотно закрыть дверь. Присев на нижнюю полку, прикрыла глаза. Вот и все…

Администратор Белла Константиновна на перроне вокзала сочувственно спросила, интимно понизив голос, в обычной своей сюсюкающей манере:

— Наташенька Николаевна, есть одно место в отдельном купе, остальные пассажиры подсядут только на Украине, может, хочешь поехать там? А потом пересядешь на мое место — я с Иваном и с Ингой. Все равно я в Киеве выхожу, поеду к маме в гости.

— Конечно.

Наташе до такой степени не хотелось ни с кем общаться, что и поездка в автобусе до вокзала стала настоящей пыткой. Она понимала, что за спиной шепчутся — с фальшивым сочувствием или откровенно радуясь. Никто не знал, что случилось, — тем больше простора для фантазии. Она почти физически ощущала на перроне, что труппа все еще ждет внезапного появления Карела из толпы, с улыбкой, с охапкой цветов… К ней то и дело обращались лица, на которых читалось недоумение, болезненное любопытство, вот-вот готовый сорваться вопрос, — и Наташе мучительно хотелось забиться в какую-нибудь нору, где никого нет.

Утро было сплошным, полным унижений кошмаром. Болезненно ясно вспоминалось радостное пробуждение, взмывающая теплыми волнами нежность, яркие, как в детстве, цвета, запахи, звуки… И полтора часа настоящей паники, мерзкая беспомощность, когда она поняла, что Карел действительно исчез.

Физическая память о прошедшей ночи была такой острой, будто Наташа все еще лежала в его объятиях, а последние судороги страсти еще продолжали расходиться, как круги по воде — слабея, слабея, но не исчезая до конца.

«Что же случилось, что? Не могла я не почувствовать фальши, малейшего пренебрежения. При такой степени близости точно знаешь, когда человек задумался о чем-то постороннем — о работе, о прохожих, о шуме за стеной, наконец. Но ведь не было ничего, абсолютно ничего, что позволило бы за что-то зацепиться, даже ничтожной причины для такого поступка! Я точно, совершенно точно знаю — он чувствовал то же, что и я, — это чудо, откровение, так бывает один раз в жизни и навсегда. Ведь нам обоим за тридцать — не может он не понимать, какое редкостное сокровище нам досталось… После тридцати у тела свой разум, как говорят англичане. Что же за безумие его поразило? Собирался ехать со мной, послезавтра вечером прийти к моей маме, строил планы на осень — нежно, тактично, постоянно интересуясь моим мнением! Он все делал настолько правильно…»

От этих мыслей Наташе хотелось завыть, раскачиваясь, обхватив себя руками, как воют деревенские бабы над покойником.

«А как я бегала по коридору, как последняя идиотка, как стареющая шлюха!» Очаровательного вчерашнего старичка-портье за стойкой не было. Веснушчатая хорошенькая горничная с толстыми крестьянскими запястьями и щиколотками с удовольствием сообщила, глядя в Наташино опрокинутое лицо:

— Але пан то зоставил про вас. То гле тое ваще? — и вынула из своей тележки с бельем полиэтиленовый пакет.

Даже очень слабое знание чешского языка позволило Наташе уловить оскорбительный подтекст в словах этой пражской гризетки. В пакете болтались мокрый купальник, шлепанцы и белая шелковая косынка. У всего этого в чужих руках был такой жалкий вид, что владелице пляжного комплекта показалось, будто ей с размаху влепили пощечину.

— Это все? Больше он ничего не передавал? — онемевшими губами произнесла она, понимая, что этого-то как раз можно было и не спрашивать.

— Нет. — Улыбка горничной светилась торжеством.

«Чем же я тебе так не понравилась, что ты с таким удовольствием меня топчешь? Как же я собиралась жить среди этого народа?» — вихрем пронеслось у Наташи в голове. И пока она шла с купальником в пакете по гостиничному коридору, в ней росло ощущение того, что жизнь кончена. Не жизнь, конечно, а то, что являлось ее главным содержанием — неиссякаемый, казалось бы, запас оптимизма, сила духа, уверенность в своей красоте и таланте, надежда на счастье, которое вот-вот здесь, за углом, только что протягивало, улыбаясь, руку, обещая то, что не успело состояться за тридцать лет.

«Наступит день, и порвется серебряная струна…» И вот она порвалась и еще звенела последняя нота, отзываясь болью в висках. Как собирала вещи, одевалась, причесывалась, здоровалась с коллегами, Наташа почти не помнила — все затопила ноющая головная боль. Не было сил улыбаться, разговаривать. Да и что тут скажешь? Если бы так глупо закончился легкий, ни к чему не обязывающий гастрольный романчик, можно было бы пошутить и посмеяться вместе со всеми. Но это внезапное, ничем не объяснимое исчезновение Карела вызвало такую боль, которая смыла все железное самообладание и знаменитую Наташину самурайскую улыбку.

Не двигаясь, глядя в одну точку, она сидела в купе. Поезд ехал уже больше часа. За окном мелькали красные черепичные крыши, ухоженные садики, изгороди, кипень цветущих вишневых и яблоневых садов, вызывавшая еще вчера такое умиление.

Дверь неслышно открылась, и в купе скользнул знакомый мужской силуэт. Засунув руки в карманы джинсов, Никита молча сел на другой конец полки, вытянул ноги через проход, опрокинул чемодан. Наташа отвернулась и закрыла глаза. Повисло молчание. «Сидит, наглая сволочь. И будет ведь два часа сидеть, пока я не заговорю». Никита устроился поуютнее и тоже закрыл глаза. Охватившее Наташу раздражение на время затмило боль. Она взяла сумку, нашла в ней сигареты и встала, чтобы выйти.

— Куда ты? Кури здесь, все равно никого нет.

— Может, мне и пописать здесь, раз никого нет? — с нажимом спросила Наташа.

— Хоть мне на голову, если тебе от этого полегчает.

— Я не хочу общаться, понимаешь? Не хочу. Уйди, ради Бога. Я думала, ты и так понял.

— Не понял. Это конкретно со мной ты не хочешь «общаться»? Я два дня, пока ты занималась своей личной жизнью, распинался перед журналистами, общался со всякой сволочью. Как я от этих морд устал, один Бог знает. Пришел к тебе, понимаешь, «пообщаться». Нет, говорят, Никита, пошел ты… Призерша зрительских симпатий одна желают побыть. Я во всем виноват, да? Ко мне каждые две минуты кто-нибудь подходит и с невинным видом спрашивает: «Никит, а что у них там случилось-то?» Можно, уважаемая, я тоже здесь посижу, тем более что не знаю, как отвечать. Да, я к тебе пришел водку пить, так что расслабься и получи удовольствие.

«В самом деле, он-то чем виноват? — подумала Наташа. — Я совсем с ума сошла, на людей кидаюсь. У меня много лет не было человека ближе, чем он».

— Прости меня. Видишь, мне плохо. Я побуду еще немного эгоисткой, ладно? И что ты таскаешься везде с этим дебильником? Ты же знаешь, как меня это раздражает, сними, пожалуйста.