— Тебе понравился мой подарок? — шепнул Карел по дороге домой.

Она молча сжала его руку. После обеда они уединились на два часа в комнате, предоставленной Наташе, и, когда спустились вниз, их лица хранили печать такого глубокого удовлетворения, что хозяева только молча переглянулись, и Фрэнк погладил Изабель по щеке.

Горели свечи, блестел золотистой корочкой гусь, запеченный с яблоками, сияло синее пламя над грогом. Дети отправились спать пораньше, чтобы быстрее наступило утро Рождества. Наташе было так уютно, все были так милы, дети так трогательно шептались, гадая, что им подарят, что ей захотелось плакать. Она тихо вышла за дверь. На зеленую траву падал снег. За спиной Наташи бесшумно возник Карел.

— Я люблю тебя, милый мой, я тебя так люблю. Я, как во сне, все не верю, что это правда. Ты, Рождество в Англии, эта чудесная прогулка. Мне кажется, все это происходит не со мной. Я так хочу, чтобы это продлилось еще хоть немного…

— Всю жизнь. — Он поцеловал ее. — Будь моей женой, любимая, не разбивай мне сердце. — Он протянул ей маленькую коробочку.

— Ты хочешь на мне жениться?

— Ну конечно, Господи.

— Я очень тебя люблю, Карел. Конечно, я хочу, чтобы мы всегда были вместе.

— Ответь мне просто да или нет.

— Да.

Он сжал ее в объятиях, крепко поцеловал.

— Открой же.

В коробочке лежало золотое кольцо с бриллиантом.

— Пойдем скажем моим друзьям, что мы обручены.

Карел распахнул перед ней дверь и объявил:

— Фрэнк, Изабель! Наташа только что согласилась стать пани Новак. Это тост!

Изабель ахнула:

— Я не успею.

— Успеешь, — улыбнулась Наташа. — Я хочу выйти замуж, как положено, на Красную горку, и вообще без суеты.

— Суеты не будет, я тебе обещаю. Если хочешь дождаться весны, давай дождемся.

Когда они уже лежали в постели, он спросил:

— А почему все-таки на Красную горку? Ты так религиозна?

— Нет, к сожалению. Просто первый раз я вышла замуж во время Великого поста, и вот чем это кончилось. Теперь я хочу обезопасить себя хотя бы с этой стороны.

— У нас все будет иначе.

— Конечно. Карел, у тебя вообще есть недостатки?

— А как же. Я занудлив, педантичен, как машина, и при этом патологически ревнив. И еще, я алкоголик.

— Ты алкоголик? Да ты алкоголиков не видел, — засмеялась Наташа.

— Видел. Может, я поэтому и живу в России, что только там чувствую себя как свой среди своих, — засмеялся он в ответ.

— А что касается патологической ревности — нельзя ли поподробнее?

— Можно. Когда ты поцеловала Фрэнка, я почувствовал жгучее желание его придушить. И твоего голубого приятеля, и этого актера, который целует тебя на сцене, и остальных, которых я не знаю.

— И гримершу, и портных, и даже эту милую лошадь, да?

— Да! — Говоря все это, он сжал ее плечи, слегка потряс и закрыл поцелуем ее хохочущий рот.

Все хорошее быстро кончается, и их поездка не стала исключением.

В Москве Карелу передали, что его разыскивал отец. Карел позвонил в Прагу, и отец попросил его приехать на две недели, сказав, что все объяснит на месте.

Для Наташи жизнь вновь вошла в привычную колею. Через неделю ей позвонил ассистент режиссера с Мосфильма и предложил сняться в эпизоде одного из сериалов. Деньги были совсем небольшие, но Наташа согласилась. Откажешься раз, другой — и про тебя забудут, незаменимых нет, и маститые сидят без работы. Актеров в Москве очень много, гораздо больше, чем требуется.

Наташа вышла из метро в Царицыне, подошла к условленному месту. Озабоченная ассистентка нашла ее фамилию в списке, отметила.

— У тебя эпизод с Раисой Афанасьевной, текст у нее. Она в автобусе, гример и костюмы тоже там.

Смурной водитель рафика довез актеров до дворца, где стояли два автобуса съемочной группы, используемые под гримерные.

«Придется пойти, засвидетельствовать Почтение», — вздохнула про себя Наташа. Предстоящая встреча с бывшей свекровью испортила ей настроение, и она уже пожалела, что согласилась.

Она поднялась в пустой автобус. Женщина сидела, глядя в окно. Наташа тихо произнесла:

— Здравствуйте, Раиса Афанасьевна. Не ожидала вас здесь увидеть.

— Наташенька! — обернулась к ней Народная артистка СССР. — Боже мой, ты все так же хороша, совсем не изменилась. Рада тебя видеть. Как твои дела?

Увидев ее лицо, Наташа так обомлела, что не сразу ответила. Не знала, что сказать. На нее смотрела изможденная, почерневшая старуха. Из-под платка выбивались седые космы, губы перечеркнуты вертикальными морщинками. «В самом деле, что ли, пьет?» — внутренне ахнула Наташа и сказала:

— Я тоже рада. У меня все хорошо.

— Ты замужем, дети есть?

— Нет. Наверное, скоро выйду, не знаю еще…

— Я видела несколько твоих работ. Фильмы средненькие, сама знаешь, но ты молодец. Иногда только на тебе глаз и отдыхает. Вам рано назначили, еще ничего не готово. Раньше чем через два часа до нас дело не дойдет. Вот твой текст, возьми. Мы мать и дочь, не виделись пять лет, ты замужем за итальянским князем.

Вдруг выдержка изменила ей, лицо сморщилось, из глаз потекли слезы.

— Степа-то, Степочка мой! Как тебя увидела, опять душа во мне перевернулась! Всего-то и знала я с ним хорошего, пока маленький был да ты с ним жила. Плохо все, Наташа, ох как плохо!

— Да что с ним такое? — присела наконец напротив Наташа.

Раиса Афанасьевна плакала, закрыв лицо руками.

— Помирает Степочка мой! Никому ведь не говорю, тебе только сказала. Ты уж прости его, Христа ради, не держи зла, может, ему полегчает хоть маленечко, может, из-за тебя Бог и прогневался. — Она схватила Наташину руку, крепко сжала.

В ней ничего не осталось от светской львицы салонов брежневских времен. Не верилось, что бриллианты недавно еще украшали ее холеные руки. Она очень похудела, на кистях выступили синие крупные жилы, как будто она всю жизнь тяжело работала.

— Ты прости его от всей души, помолись за него, и тебя Бог не оставит. Не смотри так на меня, сама знаю, на что похожа. Гримерша моя, Танечка, ангел, меня не оставляет, так везде со мной и ездит, поколдует надо мной, я хоть человеком кажусь. Думаешь, не понимаю, что обо мне говорят? Что я на старости лет свихнулась от жадности? А я уже все продала, что имела, детка моя! И золото, и бриллианты — все за бесценок ушло, все призы в ломбарде. Шубу купила в Амстердаме, дура старая, два года назад. Двадцать тысяч долларов — соболь, единственная авторская модель! Знаешь, сколько мне за нее дают? Четыре, и то со слезами, из-за всего унижаться приходится. Меня рекламой все попрекают, глаза колют, все, кому не лень — а что же я должна? Кровиночка моя мученическую смерть примет, а я буду сложа руки сидеть? Ведь лекарство-то шестьдесят тысяч коробочка, а ее и на неделю не хватает.

Наташа пришла в ужас.

— Так, может, спонсоров можно найти, к народу обратиться? Вас ведь все любят, неужели никто не поможет? Чем он болен-то?

— В том-то и дело, Наташенька. Ведь позорище какое, я и не говорю никому. Все равно рано или поздно сплетни поползут. Тебе вот сказала. То ли я Бога прогневала, что родила его от чужого мужика, то ли сам он… Он молится все, за все прощения просит, за тебя особенно. Звонить хотел тебе, но я упросила его, что сама с тобой поговорю. Позвони ему, скажи, что простила, даже если не можешь — ему хоть на душе полегче будет. Все наркотики эти, будь они прокляты, кровь-то ему испортили, обезболивающее не берет его. А врачи говорят, ему два месяца от силы осталось, неужели я не облегчу ему страдания? Я бы душу заложила, не то что в рекламе сниматься. Я отцу его позвонила, первый раз за тридцать лет. Помоги, говорю, хоть чем-нибудь, ведь твоя родная кровь. Рассказать даже не дал, в чем дело! У меня, говорит, своих двое, внуки…

— Где он сейчас? — тихо спросила Наташа, вытирая слезы.

— В специальной клинике пока, держат их там за семью замками, только родных пускают. А оттуда — домой или на кладбище.