8 августа кавалерийская дивизия вышла из состава 2-го Кавказского корпуса и вошла в состав 29-го армейского корпуса. Уланы получили новое задание — прикрывать отход частей 29-го корпуса.

11 августа был для улан памятным днем — они прощались с Бугом. Генерал-майор Княжевич приказал артиллеристам дать четыре очереди беглого огня. После этого он с хором трубачей полка уехал. Так началось отступление русской армии от Буга на Корбин и на Слуцк. А 11–12 августа Николай Гумилёв наблюдал со своим полком пожар Брест-Литовска. В это время уланы прикрывали отступление корпуса и вели разведку на участке 27-й пехотной дивизии, вошедшей в резерв командующего 3-й армией. 13-го уланы были уже в Радваничах, 14 августа вошли в Борисово.

А днем раньше Ахматова вынуждена была вернуться из Крыма в Петроград. Она получила телеграмму от Елены Ивановны Страннолюбской (фактической жены А. А. Горенко) о том, что отец болен. Двенадцать дней Анна Андреевна находилась при умирающем Андрее Антоновиче, а 25 августа его не стало. 27 августа состоялись его похороны на Вол-ковом кладбище в Петрограде.

Вторая половина августа также была неспокойной — уланы перемешались вдоль линии фронта. 15-й и 16-й полки стояли в Кустовичах, 17 августа — в Воротно, 18 августа — в Углянах.

С 21 по 25 августа уланский полк стоял в Ново-Песках и занимал позиции со второй батареей в районе Стригин — Здитово. 24 августа сторожевое охранение улан подверглось обстрелу неприятеля.

25 августа в 11 часов вечера 2-я батарея по тревоге оседлана и с тремя эскадронами улан пошла по шоссе на северо-восток, сторожевое охранение улан было у реки Ясельды. Именно в этот день 1-я бригада была заменена частями 45-й дивизии. Н. Гумилёв писал об этом в своем дневнике: «На ночь мы опять пошли в окопы. Немцы узнали, что здесь только кавалерия, и решили во что бы то ни стало форсировать переправу до прихода нашей пехоты… Самые трогательные и счастливые часы это — часы перед битвой. Караульный пробежал по окопу, нарочно по ногам спящих, и, для верности толкая их прикладом, повторял: „Тревога, тревога“… Несколько минут трудно было что-нибудь понять. Стучали пулеметы, мы стреляли без перерыва по светлой полосе воды, и звук наших выстрелов сливался со страшно участившимся жужжаньем немецких пуль. Мало-помалу все стало стихать, послышалась команда: „Не стрелять“, — и мы поняли, что отбили первую атаку. После первой минуты торжества мы призадумались, что будет дальше. Первая атака обыкновенно бывает пробная, по силе нашего огня немцы определили, сколько нас, и вторая атака, конечно, будет решительная, они могут выставить пять человек против одного. Отхода нет, нам приказано держаться, что-то останется от эскадрона? Поглощенный этими мыслями, я вдруг заметил маленькую фигурку в серой шинели, наклонившуюся над окопом и затем легко спрыгнувшую вниз. В одну минуту окоп уже кишел людьми, как городская площадь в базарный день. — „Пехота?“ — спросил я. — „Пехота. Вас сменять“, — ответило сразу два десятка голосов. — „А сколько вас?“ — „Дивизия“. — Я не выдержал и начал хохотать по-настоящему, от души. Так вот что ожидает немцев, сейчас пойдущих в атаку, чтобы раздавить один-единственный несчастный эскадрон. Ведь их теперь переловят голыми руками. Я отдал бы год жизни, чтобы остаться и посмотреть на все, что произойдет…»

С 25 на 26 августа уланский полк за ночь прошел около пятидесяти верст и вошел в деревню Озерец. 2-й гвардейской кавалерийской дивизии приказали прикрывать правый фланг 31-го армейского корпуса.

Приближающаяся осень 1915 года была отмечена в семье Гумилёвых двумя событиями. Анна Андреевна не поехала больше в Крым. Позже она вспоминала: «После его смерти (отца. — В. П.) заболела и слегла уже на всю зиму… 1915–1916. По утрам вставала, совершала туалет, надевала шелковый пеньюар и ложилась опять». Наряду с плохой новостью Гумилёв получил и хорошую: 27 августа Высочайшим приказом брат поэта Дмитрий Гумилёв за отличия в делах против неприятеля получил еще один орден — на этот раз Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Сентябрь, как и август, был для улан насыщен событиями и перемещениями полка. 1 сентября уланы пришли в деревню Козики — им была поставлена задача проверить, не перерезали ли немцы единственную в той лесистой и болотистой местности дорогу, идущую через Козики и далее через Великую Гать, Святую Волю, Телеханы, Озаровичи, Логишин. Уланы остановились у домика лесника и тут заметили немцев. Гумилёв писал об этом в «Записках…»: «Вот из черневшего вдали леса выехало несколько всадников в касках. Мы решили подпустить их совсем близко, но наш секрет, выдвинутый вперед, первый открыл по ним пальбу, свалил одного человека с конем, другие ускакали. Опять стало тихо и спокойно, как бывает только в теплые дни ранней осени. Перед этим мы больше недели стояли в резерве, и неудивительно, что у нас играли косточки. Четыре унтер-офицера, — и я в том числе, — выпросили у поручика разрешение зайти болотом, а потом опушкой леса во фланг германцам и, если удастся, немного их пугнуть. Получили предостережение не утонуть в болоте и отправились. С кочки на кочку, от куста к кусту, из канавы в канаву мы, наконец, незамеченные немцами, добрались до перелеска, в шагах пятидесяти от опушки. Дальше, как широкий светлый коридор, тянулась низко выкошенная поляна. По нашим соображениям в перелеске непременно должны были стоять немецкие посты, но мы положились на воинское счастье и, согнувшись, по одному быстро перебежали поляну. Забравшись в самую чащу, передохнули и прислушались. Лес был полон неясных шорохов. Шумели листья, щебетали птицы, где-то лилась вода. Понемногу стали выделяться и другие звуки, стук копыта, роющего землю, звон шашки, человеческие голоса. Мы крались, как мальчишки, играющие в героев Майн Рида или Густава Эмара, друг за другом, на четвереньках, останавливаясь каждые десять шагов. Теперь мы были уже совсем в неприятельском расположении. Голоса слышались не только впереди, но и позади нас. Но мы еще никого не видели. Не скрою, что мне было страшно тем страхом, который лишь с трудом побеждается волей. Хуже всего было то, что я никак не мог представить себе германцев в их естественном виде. Мне казалось, что они то, как карлики, выглядывают из-под кустов злыми крысиными глазками, то огромные, как колокольни, и страшные, как полинезийские боги, неслышно раздвигают верхи деревьев и следят за нами с недоброй усмешкой. А в последний миг крикнут: „А, а, а!“ как взрослые, пугающие детей. Я с надеждой взглядывал на свой штык, как на талисман против колдовства, и думал, что сперва всажу его, в карлика ли, в великана ли, а потом пусть будет что будет. Вдруг ползший передо мной остановился, и я с размаху ткнулся лицом в широкие и грязные подошвы его сапог. По его лихорадочным движениям я понял, что он высвобождает из ветвей свою винтовку. А за его плечом на небольшой, темной поляне, шагах в пятнадцати, не дальше, я увидел немцев. Их было двое, очевидно, случайно отошедших от своих: один — в мягкой шапочке, другой — в каске, покрытой суконным чехлом. Они рассматривали какую-то вещицу, монету или часы, держа ее в руках. Тот, что в каске, стоял ко мне лицом, и я запомнил его рыжую бороду и морщинистое лицо прусского крестьянина. Другой стоял ко мне спиной, показывая сутуловатые плечи. Оба держали у плеча винтовки с примкнутыми штыками. Только на охоте за крупными зверьми, леопардами, буйволами, я испытал то же чувство, когда тревога за себя вдруг сменяется боязнью упустить великолепную добычу. Лежа, я подтянул свою винтовку, отвел предохранитель, прицелился в самую середину туловища того, кто был в каске, и нажал спуск. Выстрел оглушительно пронесся по лесу. Немец опрокинулся на спину, как от сильного толчка в грудь, не крикнув, не взмахнув руками, а его товарищ, как будто только того и дожидался, сразу согнулся и, как кошка, бросился в лес. Над моим ухом раздались еще два выстрела, и он упал в кусты, так что видны были только его ноги. „А теперь айда!“ — шепнул взводный с веселым и взволнованным лицом, и мы побежали. Лес вокруг нас ожил. Гремели выстрелы, скакали кони, слышалась команда на немецком языке. Мы добежали до опушки, но не в том месте, откуда пришли, а много ближе к врагу. Надо было перебежать к перелеску, где, по всей вероятности, стояли неприятельские посты. После короткого совещания было решено, что я пойду первым, и если буду ранен, то мои товарищи, которые бегали гораздо лучше меня, подхватят меня и унесут. Я наметил себе на полпути стог сена и добрался до него без помехи. Дальше приходилось идти прямо на предполагаемого врага. Я пошел, согнувшись, и ожидая каждую минуту получить пулю вроде той, которую сам только что послал неудачливому немцу. И прямо перед собой в перелеске я увидел лисицу. Пушистый красновато-бурый зверь грациозно и неторопливо скользил между стволов. Не часто в жизни мне приходилось испытывать такую чистую, простую и сильную радость. Где есть лисица, там, наверное, нет людей. Путь к нашему отступлению свободен. Когда мы вернулись к своим, оказалось, что мы были в отсутствии не более двух часов. Летние дни длинны, и мы, отдохнув и рассказав о своих приключениях, решили пойти снять седло с убитой немецкой лошади. Она лежала на дороге перед самой опушкой. С нашей стороны к ней довольно близко подходили кусты. Таким образом, прикрытие было и у нас, и у неприятеля. Едва высунувшись из кустов, мы увидели немца, нагнувшегося над трупом лошади. Он уже почти отцепил седло, за которым мы пришли. Мы дали по нему залп, и он, бросив все, поспешно скрылся в лесу. Оттуда тоже загремели выстрелы. Мы залегли и принялись обстреливать опушку. Если бы немцы ушли оттуда, седло и все, что в кобурах при седле, дешевые сигары и коньяк, все было бы наше. Но немцы не уходили. Наоборот, они, очевидно, решили, что мы перешли в общее наступление, и стреляли без передышки. Мы пробовали зайти им во фланг, чтобы отвлечь их внимание от дороги, они послали туда резервы и продолжали палить. Я думаю, что, если бы они знали, что мы пришли только за седлом, они с радостью отдали бы нам его, чтобы не затевать такой истории. Наконец мы плюнули и ушли. Однако наше мальчишество оказалось очень для нас выгодным. На рассвете следующего дня, когда можно было ждать атаки и когда весь полк ушел, оставив один наш взвод прикрывать общий отход, немцы не тронулись с места, может быть, ожидая нашего нападения, и мы перед самым их носом беспрепятственно подожгли деревню, домов в восемьдесят, по крайней мере. А потом весело отступали, поджигая деревни, стога сена и мосты, изредка перестреливаясь с наседавшими на нас врагами и гоня перед собою отбившийся от гуртов скот. В благословенной кавалерийской службе даже отступление может быть веселым».