В специальном обращении, направленном из Нью-Йорка московским художникам, принимавшим участие в выставке, говорилось: «Мы не знали, что золотые дни художественной торговли в Америке уже миновали: лет 20 тому назад, даже 12–15, торговля художественными произведениями достигла в Америке апогея, а затем пошла резко на убыль…

Кустодиев — милый, скромнейший человек, поставил за свои вещи по 20.000 и 15.000 долларов… Тут же в Нью-Йорке оригинальные рисунки Рембрандта продаются по 300 долларов, дивные Ренуары по 2000 долларов…

На выставке продают фотографии вещей воспроизведенных. Некоторые идут очень ходко, другие вовсе не идут. Ходчее всех идет “русский товар”, все, что по представлению американцев “очень русское”… Больше всех покупают “Шаляпина” кустодиевского, его же “Лихача”… Поленова, Нестерова…» [524]

О затруднениях устроителей выставки Кустодиев знал из письма К. Сомова, отправленного Воинову из Нью-Йорка 4 апреля. Это письмо Всеволод Владимирович, безусловно, давал читать и Кустодиеву. Сомов писан, как трудно было найти для выставки помещение в центре города за приемлемую арендную плату. Реклама оказалась чрезвычайно дорогим удовольствием. Выручил живущий в Вашингтоне Лев Бакст, порекомендовавший своего менеджера. Другие русские художники, осевшие в Нью-Йорке, Сорин и Судейкин, жаловались на равнодушие американской публики к искусству. Их мнение подтверждала и конъюнктура американского художественного рынка. «Назначенные в России цены оказались фантастическими, — писал Сомов, — и ни одна картина по ним не могла бы быть продана. После всеобщего совещания мы их намного уменьшили…»

Далее Сомов сокрушался, что посетителей для семимиллионного города мало, еще меньше покупателей и уже сейчас приходится ломать голову, как после закрытия выставки покрыть расходы на ее организацию. «Для афиши на уликах и в окнах магазинов воспроизведен был “кучер” Кустодиева… Этот кучер имеет большой успех, и все находят, что выбор для плаката сделан удачно…» [525]

Читая письмо Сомова, Кустодиев с сожалением думал о том, что ожидавшийся в Америке золотой дождь на них, увы, не прольется. Деньги же летом были остро необходимы. Не поможет ли верный друг Ф. Нотгафт? У него в издательстве «Аквилон» лежат уже выполненные иллюстрации к повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Нотгафту можно было без лишних церемоний сообщить о финансовых проблемах. Федор Федорович откликнулся незамедлительно и написал в Лугу: «Ничего утешительного… Положение катастрофическое! Безденежье такое, что и старожилы не припомнят. Как только будет какая-нибудь возможность, немедленно урву для тебя и отвезу твоим» [526].

В Луге родителей как-то навестила дочь Ирина. «У них в саду, — вспоминала она, — был маленький отдельный домик — избушка с крылечком, среди цветов и сосен. Папе там очень нравилось» [527].

На отдыхе Борис Михайлович сделал несколько портретов — хозяина дачи доктора К. М. Попова, Ф. О. Слиозберг и двойной портрет навестивших его профессора и коллекционера Густава Антоновича Кука с супругой Надеждой Сергеевной.

В Луге Кустодиев занимается и другой, весьма тяготившей его работой — Госиздат заказал ему иллюстрации к сборнику «Детям о Ленине». По договору надо было исполнить свыше сорока иллюстраций. Перед отъездом в Лугу Борис Михайлович жаловался Воинову, что работа эта для него весьма затруднительна: у него подход бытовой, а здесь «требуется нечто иное» [528]. И хотя браться за этот заказ особого желания не было, материальные соображения оказались сильнее. По той же причине пришлось заниматься другим сходным заказом Госиздата — иллюстрированием сборника «Ленин и юные ленинцы». Многие уже выполненные рисунки возвращались издательством на доработку, и это подчас выводило художника из терпения.

Находясь в Луге, Борис Михайлович старается и оттуда направлять художественное развитие сына. В связи с поездкой Кирилла на Кавказ пишет ему: «Ты едешь как раз в те места, где я был, когда мне было 16 лет, и у меня остались от этой поездки самые лучшие воспоминания. А теперь исполни мою просьбу: возьми с собой альбом (тот, что я тебе подарил) и всю дорогу рисуй… пейзажи, людей, группы, лошадь, животных, все, что увидишь. Никогда не стесняйся работать на людях — это первое и самое главное правило; приучив себя к этому, приобретаешь легкость и быстроту в набросках и, главное, будешь изучать искусство прямо в самой жизни, среди людей — только таким образом можно выработать свой взглядна предметы и свой подходк изображению…» [529]

Из Луги, не считая иллюстраций, Борис Михайлович привез лишь один написанный там маслом натюрморт; портреты остались у «моделей». Навестивший его в октябре Воинов застал Кустодиева за началом работы над большой картиной «Русская Венера» и портретом Ирины. При этом Борис Михайлович в сердцах высказал все, что накипело на душе: «Хочется сделать “картину”, надоели "картинки"… Нельзя же в самом деле работать только на мамону, для заработка! Все эти картинки, иллюстрации, обложки — облепили, опутали душу, как паутина, которую хочется снять, как назойливую противную накипь, и делать то, чего требует внутренний долг художника. Я не умер бы спокойно, если бы меня преследовала мысль, что я не до конца выполнил свой долг художника, то есть не выявил свое внутреннее “я”».

И с той же горечью Борис Михайлович рассказал Воинову, что из-за денег поступил на службу в художественный техникум, но вскоре ему предъявили там претензии. Кто-то сказал: «А ведь он обязан по кодексу труда отрабатывать по шесть часов ежедневно!» В этом месте рассказа Кустодиев взорвался: «Это я-то! Который работаю неустанно, работаю сверх своих сил, и работаю потому, что вижу в этом свой долг, потому, что в этом только моя жизнь и моя любовь» [530].

Внимание Бориса Михайловича привлекли этой осенью некоторые выступления главного идеолога в области культуры и искусства А. В. Луначарского. В сентябрьском номере журнала «Красная нива» была напечатана статья наркома «К возвращению старшего МХТ», посвященная состоявшемуся в Москве первому спектаклю заслуженного театрального коллектива, вернувшегося из двухгодичных гастролей в Америке и Европе.

В театре, писал Луначарский, присутствовали представители правительства, зал был заполнен «пролетарским студенчеством». А первым спектаклем, которым театр порадовал отечественную публику, стала возобновленная постановка 1914 года «Смерти Пазухина» Салтыкова-Щедрина в оформлении Кустодиева. Луначарский отмечал, что Художественный театр превратил эту пьесу в настоящий шедевр и возобновление постановки объяснялось, вероятно, теми соображениями руководства театра, что пьеса, в сущности, глубоко современна.

«Действительно, — писал нарком просвещения, — мы не настолько еще глубоко зарыли старую Русь, мы не настолько еще доконали ее осиновым колом, чтобы не радоваться, когда через волшебную сцену МХТ великий Щедрин… обнажает перед нами мир купцов и чиновников, то есть буржуазии и бюрократизма, двух наших далеко еще не мертвых врагов, когда он бичует… их наглое лицемерие, густо смазанное религиозным маслом…» [531]

Но можно ли, задавался вопросом автор, ставить сейчас эту пьесу так, как в 1914 году? Ответ — нет. И главный просчет современной постановки, по Луначарскому, состоял в том, что «в исполнении Художественного театра не было достаточно злобы» [532].