25 июня он пишет А. И. Анисимову, что уже вторую неделю живет в Руссе, до которой добирались целых три дня. Жалуется на погоду («дождь и ветер пятый день») и бытовые условия и одновременно восхищается городком, в который попал впервые: «Это та провинция, которую я так люблю. Все в зелени…» Выражает желание повидаться с Анисимовым и приглашает его, если будет такая возможность, погостить у него пару дней [449].

Первые две недели пребывания в Старой Руссе Борис Михайлович испытывал значительные бытовые неудобства. Дело в том, что супруги приехали сюда без необходимого художнику кресла на колесах. Доставка же его задерживалась.

Впечатления о Старой Руссе Кустодиев описал в письме Ф. Ф. Нотгафту: «Кажется, буду за все дорожные неприятности вознагражден самой Старой Руссой.

Пока ехали с вокзала, я уже любовался чудесными картинами “моей” провинции. Так здесь много того, что я люблю — площадь, на которой посреди гостиного двора какой— то смешной архитектуры… стоят телеги с мужиками; церкви, монастыри — и сады, сады и сады с густыми тополями, березами, кленами, ивами…

Дожидаюсь своего кресла, без которого совсем не могу сидеть. Завтра начну принимать ванны хвойно-соленые, после которых, говорят, больные начинают ходить, а одна выздоровевшая дама, говорят, с ума сошла от радости и уехала отсюда в сумасшедший дом, но здоровая! Вот хорошая перспектива для меня!!! Уж очень, значит, сильные целебные свойства этих здешних источников…» [450]

Спустя несколько дней друг семьи Кустодиевых архитектор И. С. Золотаревский наконец доставил по железной дороге давно ожидаемое кресло, и Борис Михайлович вздохнул с облегчением. Находясь в Старой Руссе, он всерьез к занялся литографией, готовя отдельный альбом, выпустить который намеревался петроградский Комитет по популяризации художественных изданий. Сюжеты некоторых работ в этой технике Борис Михайлович черпал, с определенными вариациями, из написанных ранее картин — «Голубой домик», «Архиерей», «Деревенская ярмарка», «Московский трактир».

Другие же работы в гравюрной технике («Волга», «Купальщица», «Лето») послужили основой для написанных позднее картин.

На литографии «Большая дорога» — навстречу экипажу запряженному тройкой лошадей, бредут странники с посохами и заплечными мешками — Кустодиев изобразил хорошо знакомую ему дорогу, по которой когда-то добирался от Кинешмы до «Терема».

И как же не запечатлеть на одном из листов дородную молодую купчиху, попивающую на веранде чай в компании с длиннобородым супругом!

Помимо литографий Борис Михайлович занимался в Старой Руссе и другими работами — таким получился его «отдых». «Ничего не читаю — так устаю, что вечером прямо в кровать», — писал он сыну.

В августе откликнулся на письмо Кустодиева А. И. Анисимов. Он отправил свой ответ из Новгорода: «…фрески, которые открываются в ц. Спаса Преображения, превзошли все мои ожидания. Они действительно гениальные произведения, — делится он с художником своей удачей. — Радуюсь, что Вы окружены подлинным русским бытом, который питает Ваши художнические глаза и Ваше художническое воображение. Я бывал в Руссе, наблюдал ее и представляю себе, как много может она дать Вам материала…» О предложении приехать в Руссу пишет: «К сожалению, наши совместные наблюдения над этим бытом теперь невозможны» [451].

Совершая в сопровождении Юлии Евстафьевны прогулки по Старой Руссе в своем кресле-каталке, Борис Михайлович написал около десятка этюдов с видами понравившегося ему городка. И его отнюдь не огорчает, когда врачи предписывают задержаться на курорте. «Сегодня была комиссия, — сообщает он дочери, — и оставила нас до конца сезона — это, видимо, до 15 сентября. Мама очень хочет ехать раньше, я же не очень, ведь не скоро мне еще удастся побывать на природе» [452].

В этом году, и до поездки в Старую Руссу и после возвращения из нее, Кустодиев работал над картинами на любимые им провинциальные темы. Одна из них — небольшая по размерам картина «После грозы». Но это целая поэма из деревенской жизни!

На переднем плане два странника идут петляющей по холмам дорогой, и один указывает спутнику на противоположный холм за извилистой рекой, где полыхает вспыхнувший от удара молнии дом. Тянутся в небо клубы черного дыма. Несется к реке водовозка. Сидящий на бочке мужик понукает лошадь. А у воды суетятся бабы с ведрами, спешно наполняя бочку другой водовозки. На клочке земли между изгибами реки несколько баб в ярких сарафанах, ничего не зная о пожаре, работают на поле. В реке и на лужке под раскидистым деревом видны несколько купальщиц. Рядом с ними пасутся коровы и стремглав бежит по тропинке заметивший пожар мужик: уж он-то уверен, что без него с огнем не справятся!

Весь этот полный динамики пейзаж закольцован висящей над рекой и полями двойной радугой.

Лукавым задором отмечена «Купальщица», написанная на основе выполненной в Старой Руссе одноименной литографии. Обнаженная, с налитым крепким телом, женщина сидит на берегу реки, свесив ноги к воде и слегка придерживая рукой распущенные вдоль спины волосы. Голова ее повернута к зрителю, на губах полуулыбка. Рядом с ней к воде спускается другая женщина. А на другом берегу видны дома небольшого городка, пожарная каланча, церковь… Там тоже купаются возле берега, парень в белой рубахе осаживает вставшую на дыбы лошадь. Чувствуется, что жарко, солнце бросает блики на тела купальщиц, на воду реки и пышный луг. Это, без сомнения, одна из лучших работ Кустодиева, воспевающих радость жизни.

Сцены с купальщицами — почти непременный атрибут картин Кустодиева, изображающих лето в русской провинции. И здесь уместно привести несколько суждений современников художника о наготе в искусстве. Так, Ф. Сологуб в статье «Полотно и тело», навеянной посещением художественной выставки, писал: «Люблю тело, свободное, сильное, гибкое, обнаженное, облитое светом, дивно отражающее его. Радостное тело… Изображать обнаженное тело — значит дать зрительный символ человеческой радости, человеческого торжества. Красочный гимн, хвала человеку и Творцу его — вот что такое настоящая картина нагого тела» [453].

Сходную мысль можно встретить у М. Волошина, писавшего в статье 1914 года «О наготе»: «Отказ от одежды равносилен отказу от всей истории культуры… Нагота на открытом воздухе — в поле, в лесу, на берегу моря, около всякой текущей воды, освещенная солнцем и овеянная ветром, — иное дело…» [454]

Осенью, когда Борис Михайлович с Юлией Евстафьевной возвратились из Старой Руссы в Петроград, в их квартире на Введенской улице появился человек, ставший одним из самых близких и преданных друзей художника и его семьи. Это был большой поклонник творчества Кустодиева искусствовед, музейный работник и сам художник-график Всеволод Владимирович Воинов. Он собирался писать монографию о Кустодиеве. Быть может, хоть третья попытка создать исследование о его творчестве окажется удачной?..

Вскоре после их знакомства Кустодиев нарисовал Воинова: худощавое умное лицо; глаза за стеклами пенсне будто обращены в глубь собственной души.

Октябрьский переворот (если воспользоваться выражением А. Луначарского) застал Вс. Воинова сотрудником Эрмитажа, возглавлявшим профессиональный союз музея. После штурма Зимнего дворца Воинов на собрании служащих Эрмитажа призывает их присоединиться к бойкоту новой власти. И собрание единогласно принимает резолюцию, в которой записано: «…присоединиться… к мерам бойкота представителей захватчиков власти с целью не дать им возможности укрепиться… не признавать власти представителей захватчиков и продолжать исполнение всей текущей работы…» [455]