Лиза улыбнулась ему. Сегодня глаза ее опять отливали фиолетовым. Она вновь посмотрела на небо, на тронутые закатом маленькие облачка, постепенно, по мере того, как садилось солнце, становившиеся из белых темно-синими.

Хьюго смотрел на громаду мемориала Джефферсона, возвышавшуюся по ту сторону Потомака. В наступающих сумерках мемориал казался еще объемнее, чем всегда. Он вспомнил студенческие вечеринки на последнем курсе университета. Сейчас он был в том же состоянии блаженного опьянения, когда все кажется волшебно-таинственным и каждой клеточкой жадно впитываешь свежесть ночного воздуха.

Все чувства Хьюго особенно обострились с того момента, как он влюбился в Лизу. Теперь он спал, отключив кондиционер и распахнув настежь окна, разве что было совсем уж душно. Иногда через раскрытое окно до Хьюго доносился крик совы, заставлявший его вздрогнуть. Просыпаясь по утрам за несколько минут до будильника, он был настолько переполнен счастьем, думая о Лизе, что солнечный свет казался ему невыразимо прекрасным, сливался для него воедино с образом любимой, вызывавшим неизменное желание.

Когда Хьюго шел через сад по тропинке к воротам, за которыми его ждала машина, он, казалось, видел каждую травинку на лужайке, хотя раньше, глядя на эту лужайку, мог разве что задуматься, не стоит ли нанять садовника на неполный рабочий день.

Его любовь к Лизе была подобна опьянению.

Хьюго старался не появляться с Лизой в ресторанах, где их могли бы увидеть вместе. Летом это было довольно просто. Сегодня они уже во второй раз выезжали на пикник. Хьюго посылал Уитмора в «Уиллард» за корзиной с продуктами и вином — копченая семга, омары, бутерброды с филе цыпленка, шампанское или шабли на льду в зеленом кожаном контейнере.

Тот их первый вечер, когда Хьюго привез Лизу к Имоджин Рендл, был единственным, когда он появился с девушкой у кого-то из своих друзей.

Лиза не говорила ему, что мечтает о том, чтобы он ввел ее в другие дома своих влиятельных друзей, в престижные политические клубы, а когда-нибудь и в Белый дом. Она была достаточно хитра и умна, чтобы не торопить события.

Хотя прошло не более двух недель с тех пор, как Хьюго первый раз любовался на отражение Лизы в шератонских зеркалах, ему казалось, что все это длилось вечность, так сильно он каждый раз ждал их свиданий, оставлявших после себя чувство полного удовлетворения, которое через несколько дней вновь сменялось жгучим желанием.

— Я хочу, чтобы вы заехали в Райкрофт Лодж на обед, а не только на коктейль, — сказал Хьюго, глядя в фиолетово-голубые глаза Лизы, в которых отражались розоватые облака. — Вы с Джоком опять остановитесь на побережье у Хэммонда и Лотти Маршалл?

— Насколько я знаю, нет.

— Обидно проделать такой путь из Вашингтона только для коктейля.

Лиза рассмеялась.

— Джоку очень нужно поговорить с Яном Лонсдейлом. Но, с другой стороны, Лиддон любит высокие здания с лифтами и шум города. Проведя чуть больше часа на побережье, Джок будет счастлив проделать любой путь, только бы опять оказаться в Вашингтоне.

Лиза перевела взгляд на Хьюго. Тот полулежал на одном локте, склонив над ней лицо, обрамленное встрепанными, как у мальчишки, волосами. Рука его лежала на груди девушки.

— Когда я заговорила о жестокости, — сказала Лиза, — я имела в виду готовность сделать все, чтобы добиться цели. Тебе приходилось так поступать на пути к вершинам политики?

Хьюго задумался, прежде чем ответить.

— Все это не совсем так, как ты себе представляешь. Но иногда приходится быть безжалостным и к себе, и к другим. Я имею в виду такие ситуации, когда приходится брать себя в руки, чтобы твои личные чувства и привязанности не мешали принять правильное политическое решение. Но я бы скорее назвал это твердостью, а не жестокостью. Ян Лонсдейл как раз человек твердый.

— А что у него за семья?

Хьюго опять задумался, затем произнес:

— Думаю, что их с Пэтси брак — один из самых счастливых среди английских политиков. А что?

Протянув руку, девушка погладила Хьюго по лицу.

— Просто интересно.

— С каких это пор мы решили кормить читателей манной кашей, — неистовствовала Джорджи Чейз. — «Уорлд» никогда не был журналом для беззубых, — добавила она и повторила, что план главной статьи следующего номера, представленный ей редактором обозрений, ниже всякой критики, и что если редактор не сделает вывода, Джорджи придется серьезно задуматься на его счет.

Сотрудники Джорджи предпочитали не давать ей повода задуматься на свой счет. Если это произошло хотя бы один раз, уже нельзя было быть уверенным, что в любой момент не последует увольнение.

К тому же те, кто переставал пользоваться расположением Джорджи, больше не посвящались в положение дел в журнале, теряли влияние на политику редакции, да и отношение к ним рядовых служащих сразу менялось.

Джорджи проводила совещание, сидя во главе большого стола, рядом с ней сидели ее заместитель и технический редактор, остальные семь стульев занимали руководители различных подразделений «Уорлд». Перед каждым лежал план его раздела в ожидании того момента, когда Джорджи захочет на него взглянуть.

Вдоль стены стояли десять служащих с блокнотами, готовые записывать указания Джорджи. Это были в основном редакторы, достаточно преуспевшие, чтобы быть допущенными на совещание, но не настолько, чтобы их усадили за стол.

Совещание началось в четверг в четыре часа. Это было второе совещание по текущему номеру. На пятницу было намечено еще два. Так бывало всегда, прежде чем девяносто шесть страниц «Уорлд» окончательно выверенные, сверстанные и превращенные в негативы, отправлялись в типографию.

На Джорджи была дорогая блузка с короткими рукавами. Остальные пять женщин, находящиеся в кабинете, были одеты в разноцветные летние костюмы. Никому из них не приходилось напоминать, что одеваться летом только в белое было привилегией главного редактора. Большинство мужчин были без пиджаков, а рукава их рубашек были подвернуты и пристегнуты специальными зажимами выше локтей, чтобы не испачкать рубашку, случайно облокотившись на сырые оттиски. Все мужчины были в галстуках и аккуратно подстрижены. Комната была ярко освещена, настолько ярко, что это вызывало ассоциацию с допросом третьей степени в каком-нибудь полицейском участке.

Лица сотрудников были напряжены. На лице некоторых, стоящих у стены, застыло выражение, говорящее: «Мы проходим через этот ад уже второй раз за сегодняшний день».

Заместитель Джорджи был старше остальных. На нем был надет пиджак. Третье по счету лицо в иерархии журнала — технический редактор — был человеком средних лет с приятным улыбчивым лицом. На нем поверх рубашки был шелковый блейзер.

Двадцать пар глаз пристально смотрели на лежавшую перед Джорджи статью, вызвавшую ее негодование.

— Возможно, в «Нью-Йорк таймс» у вас и прошла бы такая чепуха, но не здесь, — сказала Джорджи.

Стоявшие у стены переглянулись, на лицах сидящих за столом отразилось нетерпение. Надо было просмотреть еще очень много материала за те полчаса, что отводились на совещание. С раскритикованной статьей уже все было ясно. Оттиск передали худощавой серьезной женщине, отвечавшей за номер, которая тут же передала через стол макет раздела внутренних новостей. Заместитель главного редактора положил первый лист раздела перед Джорджи.

— Уже лучше, но надо еще немного доработать, — оценила Джорджи следующий раздел.

Его тут же передали одной из женщин, стоящих у стены, а перед Джорджи положили оттиски следующих двух страниц журнала.

— А вот это очень хорошо, — последовала оценка.

Служащие Джорджи никогда не знали, когда она была настроена миролюбиво, а когда готова была дать всем разнос. Это заставляло их мобилизоваться. Однако Джорджи понимала, что нельзя постоянно держать людей в напряжении. Если люди постоянно будут помнить, что сегодня должны работать лучше, чем вчера, а завтра — лучше, чем сегодня, то долго они не выдержат.