— Прекрасно. Итак, каждый, кто хоть что-то из себя представляет, открывает «Ньюс» и находит колонку редактора, чтобы узнать, что хочет сказать Хьюго Кэррол по поводу последнего скандала на Капитолийском Холме. Бесстрашный Хьюго. Бичующий Хьюго. Премудрый Хьюго. Хьюго — главный политический обозреватель, которого лучше иметь на своей стороне. Но вот чего этот Хьюго простить не может — того, что я теперь так же знаменита, как он. Не можешь этого вынести, а, Хьюго?

В светлых глазах мужа Джорджи прочла, что ему хочется сейчас сделать. Хьюго хотел ударить ее. И побольнее. Но Джорджи даже бровью не повела. Так и стояла неподвижно, молча глядя на его сжатые кулаки — стройная, в узком белом платье. Бриллиантовые серьги от Тиффани, и больше никаких украшений. Решись Хьюго ударить ее, никто ничего и не узнал бы: дверь в холл их джорджтаунского дома была заперта.

Хьюго и Джорджи были женаты уже восемь лет. Хьюго ни разу не ударил жену. Он вообще был не из тех, кто способен ударить женщину. Джорджи любила поддразнить в нем респектабельного джентльмена. Ей было интересно, как далеко нужно зайти, чтобы муж в ярости кинулся на нее. Сегодня Джорджи второй раз видела Хьюго таким разъяренным. С полгода назад между ними уже произошла подобная стычка.

Началась она, как и сегодня, на заднем сиденье их «линкольна». Но в этот раз ссора была еще более яростной. Хьюго и Джорджи возвращались с обеда в честь госсекретаря, который давала Имоджин Рендл. Как только супруги сели в машину, Хьюго пришлось опустить стеклянную перегородку, отделявшую их от шофера. Если тот что-то и слышал, то виду не подавал. Уитмор был шофером Хьюго уже десять лет, за исключением того времени, когда Хьюго работал за границей. Уитмор знал о Хьюго почти столько же, сколько и Джорджи.

— Когда госсекретарь за столом прерывает разговор, чтобы спросить, что я думаю о разладе в Белом доме, хочешь верь, хочешь не верь, его интересует мое мнение, а не твое, — жестко сказал Хьюго. — А ты считаешь, что должна высказаться по любому вопросу, да? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Господи, что за придурок, — резко оборвала его Джорджи. — Да с тобой жить все равно, что с дикобразом.

— Вряд ли, — ответил он зло. — Вряд ли можно говорить о том, что ты живешь со мной, если не считать нескольких выходных да случайных вечеров, когда ты снисходишь до того, чтобы залететь между делом в Вашингтон на какой-нибудь обед, настолько грандиозный, что даже сама Джорджи не может его пропустить. — Хьюго решил выбрать другую линию атаки, как сделал бы на его месте всякий, кого загнали в угол. — Должен напомнить тебе, что это я доставал тебе приглашения в самом начале. Если бы не я, ты до сих пор сидела бы на сборе новостей.

Им говорили, что даже имена их хорошо звучат вместе. «Хьюго и Джорджи» или «Джорджи и Хьюго», в зависимости от того, чье имя было в данный момент на слуху у публики.

Журналистский рейтинг понять непросто. Хьюго Кэррол и Джорджи Чейз (в частной жизни, как и в профессиональной, они пользовались своей фамилией) любили показывать, что такие вещи их мало волнуют. Каждый из них много значил сам по себе, а уж вместе они были лучше всех. Каждый в отдельности был приманкой номер один для хозяев модных гостиных Нью-Йорка и Вашингтона. А уж если на какой-нибудь прием удавалось заманить обоих, акции хозяев тут же подскакивали.

На привилегированных сборищах журналистов, политиков, лоббистов и просто богатых зануд всех типов и мастей они никогда не соперничали. С самого начала они смотрелись как одна команда, которая не боится риска и прекрасно с ним справляется. И к тому же еще удачный брак. Все это вызывало зависть не только у врагов, но и у самых преданных друзей и коллег.

— Однажды, малышка, ты перестараешься, испытывая мое терпение, — сказал Хьюго все тем же жестким голосом. Кулаки его разжались. Хьюго сумел овладеть собой. Гнев, чуть не взявший верх над воспитанием, перешел теперь в ледяную неприязнь. Иногда Хьюго ненавидел жену. — Я не твою долбаную славу ненавижу — самый «классный», «устрашающий», «могучий» редактор журнала, — он старался уколоть ее больнее. — Я ненавижу твою самоуверенность.

— Ты переносишь на меня свой психологический стереотип. — Джорджи сказала это так, как будто говорила с несмышленым ребенком. Она знала, что такой тон бесит Хьюго больше всего на свете.

— Это твоя самоуверенность, Хьюго, не дает тебе смириться с тем, что я также преуспеваю, как и ты.

— О, Господи! Шесть визитов к этому чертову психоаналитику, которому лижут пятки все твои друзья, неспособные иметь хоть одну собственную мысль, то есть, давай будем откровенны, большинство твоих друзей, — и уже пасть раскрыть не можешь, чтобы не повторять, как попугай, эту его чушь «психологический стереотип…».

Хьюго почти выплюнул эти слова. Он помнил из детства, как фермеры стояли на крыльце деревенских лавочек и точным плевком посылали в урну струю коричневой от табака слюны. Грубость фермеров вызывала в нем одновременно восхищение и отвращение. Они олицетворяли собой все, чего не было в его сверхреспектабельном семействе.

— «Стереотип»… — повторил он саркастически. — Любая критика в твой адрес должна быть теперь «психологически интерпретирована». Все-то хотят свалить на тебя свои недостатки. Ты — великая Джорджи, олицетворение образа Венеры и Мадонны для каждого мужчины и каждой женщины, в тебя — чего там зря скромничать — сам Господь вселился, — да ты теперь выше всякой критики! Каждый, кто осмелится предположить, что ты становишься слишком большим гвоздем программы, всего-навсего «переносит на тебя свой психологический стереотип».

— Я вполне способна воспринимать критику, если она разумна, — прервала мужа Джорджи. — Если эта критика исходит от кого-то, кем движет не просто злоба. Спроси Ральфа Кернона.

— К черту Ральфа Кернона! Лучше бы в его петушиную голову не приходила идея сделать тебя редактором своего драгоценного еженедельника. Король Кернон и Королева Джорджи. Просто пара клоунов!

— Боже, — опять произнесла Джорджи тем снисходительным тоном, который так выводил его из себя. — Хьюго сегодня не в себе.

Она увидела, как руки мужа опять сжались в кулаки. На сей раз он точно знал, что ударит жену, если все это немедленно не прекратить.

— Вот бы кое-кому пришло в голову лечь в постель, пока я тут спокойно выпью, — сказал он холодно и, не дав ей возможности ответить, вышел в открытую дверь гостиной.

Несмотря на кондиционеры, вполне способные избавить от летней жары, двери в домах большинства южан оставались открытыми — привычка, унаследованная от многих поколений предков, которые с июня по сентябрь только и делали, что молили Бога о глотке прохладного воздуха. Сквозняков не только не избегали, их создавали искусственно. Но сегодня Хьюго захлопнул за собой дверь.

Джорджи и глазом не моргнула, когда дверь закрылась у нее перед носом. «Не давай мужикам влиять на свои чувства». Именно таким образом она держала себя под контролем. В тридцать два года она была на вершине. И взобралась она туда благодаря тому, что никогда не давала другим сделать себе больно: если даешь людям вмешиваться в свои чувства, застреваешь на одном месте. Она знала, что, выигрывая на самоконтроле, теряет в эмоциональном опыте. Но ее это не волновало. Гораздо важней было не испытывать ту боль, которую всегда причиняют другие, если не послать их про себя к чертовой матери.

— К черту Хьюго, — пробормотала она в пустом холле и начала подниматься по широкой, украшенной резьбой лестнице наверх, где находились спальни.

Оставив жену в холле, Хьюго Кэррол поднялся к себе в комнату и направился к бару. Баром Хьюго служил старинный хепплуайтовский секретер, стоявший у застекленной двери, открывавшейся в сад.