— Тебя Мансин звать!? — Максим не удивился и пропустил мимо ушей, что вогул от своей глухоты немного исказил его имя, поэтому и кивнул утвердительно.

Савелий усмехнулся, подергал реденькую бороденку, покрутил головой в недоумении, а затем выдал:

— Ты — Мансин, — он показал пальцем на Максима, — он — мансин, — Савелий повернулся к лиственнице и показал на глухаря. — Плохо Мансину бить мансина!

— Ах, ты вот о чем…, — Максим рассмеялся.

— Сам ты глухарь Савелий, причем, в прямом смысле. Слушай внимательно, я «Мак-сим», понял, нет, сын тайги!? А его звать «О-у-ла»! А этого — «Ефимка», — громко и весело закончил знакомство Максим, и, повернувшись к приятелям, все еще улыбаясь, пояснил:

— «Мансин» на их языке — глухарь.

Ефимка с Оула переглянулись

— Ладно, путешественники, давайте чай пить.

Оула с огромным трудом продержался до вечера. Он все-таки смозолил себе ноги, больно ушиб колено, но виду не подал и дошел со всеми вместе до реки.

Река оказалась широкой, но мелкой. Чистейшая вода устало трепетала серебром на обширном перекате. Свежие залысины на прибрежных деревьях напоминали о недавней ее мощи с ледоходом и заторами…. Сейчас она обмелела, бежала тихо и робко.

Все трое бросились к воде, вспугнув реденькую стайку льдистых хариусов.

— Смотрите, какие огромные!..

— А вкуснятина!?…

Но, почувствовав запах дыма, кинулись обратно. Небольшой костерок на удобном открытом месте уже горел. Савелий хитро улыбаясь, щипал рябчика.

— Вот это да!.. — ребята ошарашено смотрели на своего проводника.

— Это когда ж ты успел, Савелий!? — Максим присел рядом с ним и приподнял за лапки еще трех пестреньких птиц. — Это надо же!?.

— Ладно, давайте за дело… — стараясь выглядеть взрослым и бывалым, Ефимка схватил котелок с чайником и отправился к реке.

— Нет, я так не могу…, Савелий, так, когда ты их, а?! Или от Нярмишки тащил!?

— Зачем от Нярмишки, когда шел…

— А почему мы ничего не видели и не слышали!?

— Не знаю, — мужичок все так же лукаво улыбался и щипал уже вторую птицу.

— За дело, так за дело, — проговорил Максим, ожесточенно отмахиваясь от комаров тряпицей. А те наседали и наседали. Всю дорогу не давали ребятам ни минуты передышки, а сейчас у реки их была уже целая туча. Комары звенели на всю округу, рвали людей на части. Крупные, стремительные и отчаянные. Не обращая внимания на дым и смерь собратьев, которые сотнями умирали от ударов, грязным следом размазываясь на коже или одежде, они бросались и бросались в атаку. Буквально с лету впивались своими, будто железными носами в теплую человеческую плоть и втягивали в себя сладкий горячий нектар. Те, кому везло, загружались под завязку и, тяжело отвалив от своей жертвы, летели вниз, в сырость передохнуть и заняться воспроизводством.

Оула никогда не видел столько комаров. Каждое мгновение они наносили сотни укусов по всему телу! Ефимка притащил какие-то гнилушки, и густой белый дым стал заволакивать берег. Тут же все трое зашвыркали мокрыми носами, от слез поплыл и берег, и река, и костер. А звон не стихал, наиболее стойкие и дерзкие умудрялись и в густом дыму добраться до своей жертвы и с вожделением припасть к источнику вечной жизни…

Никто из молодых людей не обратил внимания, что Савелий совершенно невозмутимо продолжает дощипывать рябчиков. Хотя и над ним броуновском движением мельтешили тысячи и тысячи кровопийц. Однако садились единицы и, словно по ошибке, вяло и растерянно ползали по лицу, рукам, о чем-то раздумывали, а затем легко улетали.

— Савелий, а тебя, почему не едят эти твари!? — удивленно воскликнул Максим.

Проводник продолжал лукаво улыбаться:

— Я их не трогаю, они меня не трогают…

— Ну да, не будешь их трогать с дерьмом сожрут. Открой тайну Савелий, как ты их ублажаешь или чем намазался!? Поделись…

— Зачем тайна. Савелька их не трогает, комары Савельку не трогают… Какая тайна!

— Ну, заладил, трогают, не трогают…, — Максим с отчаянием отхлестывал себя какой-то тряпицей, — ты хитрый и нехороший человек Савелька…

Ели жадно, торопливо, обжигаясь. Сначала еще как-то пытались вылавливать сваренных комаров из своих посудин, но потом перестали обращать внимание. Савелька же накормил собак, немного отлил из своей чашки прямо в реку бульона, вслед бросил кусочек мяса и лишь затем сел есть.

— Завтра поплывем, — с важностью знатока заявил тихо Ефимка.

— На чем поплывем!? — Максим с изумлением посмотрел на паренька.

— Не знаю, поплывем, да и все…, — твердо повторил тот, продолжая обсасывать косточки.

После чая, пока ребята устраивались на ночлег, Савелий исчез. Пропали и его собаки.

Строя всевозможные предположения по этому поводу все трое вскоре уснули, проклиная комаров, Савельку и вообще все на свете…

Однако утром, Савелий сидел на прежнем месте и вовсю дымил чем-то вонючим, никак не похожим на табак.

— Савелий!? — первым увидел проводника Ефимка. — Мы думали, ты нас бросил…

— Зачем бросил…, — причмокивая губами и выпуская изо рта очередную порцию дыма, ответил тот, — еще долго идти…

— Он в самоволку ходил, к медведице под бочок, — поднял опухшую от укусов голову Максим, — а, Оула, что скажешь!?

Оула поднимался тяжело. Шелест воды, комариный писк, низкое плоское облачко, словно одеяло, прикрывшее реку, потрескивание костра, от всего этого веяло домом. Шевельнул ногами, почувствовал боль. «Как я пойду! — ударило в голову. — Не босиком же!» Он сел и, не обращая внимания на комаров, размотал портянки.

— Да, парень, сегодня ты не боец, — Максим сморщил искусанное лицо, — придется тебя здесь оставить или за Нярмишкой послать.

Оула не реагировал на армейские шуточки приятеля, он усиленно думал, как быть.

— Ой, смотрите! — звонко вскрикнул Ефимка.

Оула с Максимом повернулись к реке. На берегу, в том месте, где они вчера брали воду, легко покачиваясь словно в нетерпении, стояла старенькая лодка. Легкая калданка с нашивными бортами выглядела игрушечной.

— Она же нас не выдержит! — с огромным сомнением проговорил Максим. — А, Савелий, это на этой скорлупке мы поплывем!?

— Почему нет! — невозмутимо ответил проводник.

Плыли осторожно. Савелий, сидя на корме и орудуя веслом, ловко обходил отмели, валуны, быстрые течения, которые, как правило, заканчивались либо скалой, в которую со всего маху билась река, либо огромными камнями. Калданка глубоко просела и едва не черпала своими бортами воду. Ребята боялись пошевелиться. Тем не менее, все трое блаженствовали. Ближе к полудню поднялся ветерок, и комаров стало меньше. Глухой буреломный лес настораживал своей темнотой и загадочностью. Вспугнули лосиху с теленком, собиравшихся перейти реку. За каждым поворотом с посвистыванием взмывали утки и неслись низко над рекой, оповещая остальных об опасности.

После первого дня тело ломило. Оула с интересом поглядывал на оба берега. Часто, после плотного, густого леса, подступавшего к самой воде, появлялась плоская, обширная заводь с молодой зеленью по берегам и громкими утиными «разборками». То вдруг берег взмывал вверх серой, изрезанной трещинами скалой и почти сразу же вновь опадал и отдавался во владение угрюмому лесу.

Если Оула доверился Судьбе и плыл в прямом и переносном смысле по воле течения, то Максим усиленно обдумывал положение. Вчера, пока они шли, он практически весь день выстраивал что-то вроде программы действий. Первое, что он собирался сделать — восстановить по памяти карту Северного Урала и отмечать на ней их маршрут, начиная с железной дороги. Карту придется восстанавливать на бересте, поскольку ни бумаги, ничего другого под рукой не было. Второе, надо было вспомнить и нанести на восстановленной карте маршрут, по которому он еще дома, до службы намечал вести поиск…

Вместе с тем, проросло и стало крепнуть сомнение в осуществлении задуманного. Это сомнение было навязчивым, оно подтачивало силы и мутило голову. «Чистое безумие! — словно кто-то шептал Максиму на самое ухо. — Совсем не та ситуация!.. Нет документации, экипировки! А провиант!?.. Нет единомышленников или хотя бы помощников!.. Полное безрассудство и мальчишество!»