— Ладно…, еще наговоримся…, я думаю…, — парень, покашливая, стал выбираться из-под шкур.

— Лежи…, ты слабый.

— Водички бы… испить…, а!? — виновато попросил тот.

— Лежи…, смотреть буду…

Оула было приятно, что есть еще кто-то слабее его, и он может оказать небольшую услугу. Он встал на четвереньки, голова сразу же закружилась. Схватился за топчан и с помощью больных рук поднялся на ноги. В голове еще сильнее завертелось и стало поташнивать. Постоял, подождал, пока все успокоится в голове, а вялые, дрожащие ноги пообвыкнут.

— Э-э друг…, да ты тоже… далеко не орел… — проговорил тихо Максим, наблюдая за Оула.

— Ничего…, ничего…, — ответил тот и пошел, держась за что попало к низкому столику, на котором стояла кадушечка с водой, а рядом деревянный ковш с обколотыми краями.

— Спас ты меня… дружище!.. — напившись, сказал Максим и откинулся на шкуры. — Встану на ноги…, уйду на ту сторону, в Сибирь…. А ты то как…, что думаешь? — спохватился Максим. — Они ведь не успокоятся…, пока тебя не найдут… Теперь, хочешь, нет, а кровь офицера и солдата получается и на тебе… в большей степени лежит. Ну, конечно привлекут вообще всех, кто здесь был и все это видел. Анохин, то есть, тот солдат, что убежал…, на этот раз целый отряд приведет с собой.

Странно, но Оула до этого момента как-то и не думал, что дальше с ним будет и тем более, что ему вообще делать. Во-первых, было некогда, да и сейчас он все еще пока никакой, а во-вторых, о чем может думать лист, сорванный ветром… Думай, не думай все от ветра и зависит.

— Не знаю, — коротко ответил Оула.

— А ты хоть знаешь, за что мы за тобой гонялись!? — почти радостно спросил Максим.

Оула пожал плечами.

— Ну…, ты даешь…, Лапландия! Да ты же шпион…, засланный враг, вредитель Советской Власти! — кашлял и вовсю улыбался раскрасневшийся сосед.

— Что это значит? — спросил Оула. — Почему враг!? Меня взяли в плен, везли, хотели сжечь в печке… Зачем я враг Власти!?

— Э-э, милый мой, это и мне непонятно, — посерьезнел и закрыл рукой пылающее лицо Максим.

— Финляндия… далеко? — осторожно проговорил Оула.

От такого неожиданного вопроса Максима опять пробрал сильный кашель. Он долго не мог успокоиться, дышал часто-часто, как от быстрого бега. Потом хриплым шепотом произнес:

— До твоей… Финляндии…, милый мой, аккурат как до Луны… Забудь и не забивай себе голову… Ты видел когда-нибудь… муху в меде?

Оула подумал и отрицательно закрутил головой.

— Вот и ты так же…, как та муха — вляпался…, и боюсь очень и очень надолго, — не обращая внимания на реакцию собеседника, разошелся Максим. — Финляндия!?… Во дает!.. Впрочем, и я — вторая муха в этом горьком меде…

Он еще долго что-то бормотал, тихо покашливая, то возмущаясь, то улыбаясь во все лицо, а Оула слушал, но ничего не слышал.

— Мне тоже нельзя назад…, — после долгой паузы опять проговорил Максим. — А у меня… мама больная…, совсем одна. Письмо бы ей…, успокоить…

С тем и уснули тяжело и тревожно.

Уходили рано. Но все, кто был в юрте, вышли провожать. Даже собаки и щенки крутились у ног, ласкались. Смущение было на лицах и у тех, кто уходил, и у тех, кто провожал.

Максим извинился перед дедом, что доставил столько хлопот, поблагодарил за лечение, за приют, пожал его сухонькую ладошку, кивнул девушке, остальным, закинул на спину вещмешок, на плечо винтовку и пошел следом за Савелием и Ефимкой.

Оула все никак не мог решиться…. Ноги, словно приросли к земле. Наконец, когда Максим его окликнул, подошел к Нярмишке, долго смотрел в его маленькие влажные глаза, потом обнял старика, как обнял бы своего отца или деда. Долго держал в объятиях, чувствуя его хрупкое, костлявое тельце, что-то говорил ему тихо на самое ухо, от волнения перейдя на саамский язык…. Оторвался, сделал шаг назад и низко поклонился. Затем метнулся к Агирись маленькой, растерянной, испуганной. Порывисто обнял девушку, вдохнул в себя последний раз ее солнечный аромат, хотел поцеловать, но та увернулась. Еще раз низко поклонился теперь уже всем.

— Пума-сипа! — сказал он громко слова благодарности, как научила девушка, резко повернулся и торопливо пошел в свое непонятное и неизвестное завтра.

Они долго шли молча, растянувшись на десятки шагов друг от друга. Каждый по-своему переживал расставание с маленькими, добрыми людьми. У Оула было особое ощущение. Может, тогда он начал понимать, что доброта, доверие и уважение этих простых людей к нему — главное богатство, которое преподнесла Судьба, ведя его по сложному и опасному пути. И началось это с усатого санитара-Степана, его не забыть. Как не забыть склонившееся над ним лицо пожилой женщины. Всего на мгновение он увидел ее глаза тревожные и по-матерински теплые. Глаза, через которые она вбирала в себя его боль, глаза, в которых была решительность сделать невозможное, чтобы его спасти…. И ее Оула будет помнить до последнего часа. Будет помнить и старого Нярмишку с Агирись, и Потепку, и Микко, и старенького профессора.

В дороге хорошо думалось. Оула шел последним и вполне успевал за Максимом. Ноги, обутые в огромные ботинки убитого солдата, пока не чувствовали усталости. И это радовало. Значит, потихоньку возвращаются его былые силы. Накануне Максим его долго учил, как наматываются портянки и обмотки — длинные, в несколько метров тряпичные ленты. И судя по тому, что ногам было удобно, учеба пошла впрок.

Первое время они шли редким хвойным лесом. Затем раза три переваливали через невысокие каменистые гребни, спускались в низины, на дне которых было полно грязного прошлогоднего снега, под которым чувствовался лед. Перебирались через ручьи. Однако о привале не было ни малейшего намека. Савелий искусно вел их маленькую группу. Шел враскачку на своих коротеньких, кривых ногах. Он тонко чувствовал дистанцию, все время был на виду. Как-то неожиданно у него на спине появилась берестяная пайва и длинный лук, висевший по диагонали. Откуда ни возьмись, появились и две беленькие собаки-лайки, которые бежали далеко впереди и не вступали в контакт с Ефимкиной Лапой, трусившей с озабоченным видом рядом с хозяином.

Шли долго. Когда, наконец, остановились передохнуть и попить чаю, Максим с Ефимкой быстренько натаскали сушняка и хотели было зажечь огонь, но Савелий их остановил. Он отобрал из всей кучи маленькую охапочку, перенес на камни и очень остроумно приспособил над ней до черноты закопченный чайник с водой.

Ребята переглянулись. Костерок разгорелся мгновенно. Горел жарко и бездымно. Когда охапочка сушняка стала догорать, шипя и брызгаясь, запрыгала крышка чайника.

— О, уже вскипело!

— Ну и Савелий, ну и мастак! — искренне удивился Максим и, помня, что тот немного глуховат, громко на самое ухо прокричал: — А если мясо варить вот в этом котелке, сколько надо таких дров?

Хитровато улыбаясь, Савелий опять набрал охапку, чуть больше предыдущей: — Этого хватит, однако.

— А зачем экономить, если столько дров вокруг, а, Савелий!? — не сдавался Максим.

— Пошто зря палить, если нужды нет, — тихо и совсем не назидательно ответил тот, засовывая в чайник какие-то травинки и темные корешки.

— Тоже верно…

— Смотрите, смотрите, глухарь! — громко зашептал Ефимка, показывая рукой на высоченную лиственницу на другой стороне ручья.

Действительно, на нижней ветке топталась огромная черная птица. Она только что села и укладывала крылья.

— Красавец!.. — воскликнул Максим и потянулся за винтовкой. — Сейчас мы его в глину и на угли…. Значит, не зря мы столько дров набрали!?

— Тебе бить нельзя, — Савелий положил руку на винтовку.

— То есть как нельзя, ты что дорогой!? — оторопел Максим.

— Этот мансин худой, — спокойно проговорил он, — совсем старый будет. Мясо невкусное, долго варится.

— Ну и что! А куда мы спешим!?

— Идти долго… Много покушаем мяса, плохо будет, тяжело… Придем к реке, чай будем пить, рябчиков кушать…

— Да-а, серьезный ты мужчина, Савелий…