А таковые никак не встречались. Причем, чем настойчивее он пытался обзавестись друзьями, тем больше разочаровывался в людях. Устал от обманов и предательств, необязательности и корысти, пошлости и подлости. Рано перестал доверять, привык рассчитывать только на себя, делал все сам. Не любил и, естественно, не входил ни в какие кружки, секции, общества…. Хотя ему, как и матери, нравилось быть полезным, по силам делать добро. Это помогало ему жить.

Вторая странность его матери, худенькой, маленькой, невесомой как подросток женщины — тайная и страстная любовь к Тютчеву.

Она не просто знала поэзию Федора Ивановича, она дышала ею, жила! Могла часами бесконечно читать и читать на память его стихи. Она озвучивала недосказанные чувства и мысли поэта. В ее голосе слышались стоны волн в непогоду, испуганный шорох падающих снежинок, барабанная дробь влюбленного сердца…. В такие моменты у нее обнажалась душа, она становилась прозрачной как ветерок, хрупкой как былинка, начинала светиться….

При всем притом, что Федор Тютчев в годы всеобщей коллективизации и могучего индустриального подъема, в период реформаторских свершений в области культуры и искусства был не просто не в моде, не просто не интересен человеку новой исторической эпохи, для многих идеологов, в том числе и членов правительства страны, даже вреден.

Уступив настоятельным просьбам своих родителей, Наталия Викентьевна совсем молоденькой, с первого курса литфака неожиданно вышла замуж.

«Такое было время…» — как-то ответила мать на вопрос уже взрослого сына, любила ли она когда-нибудь папу?

Отец Максима — Александр Степанович Мальцев, с лицом бухгалтера средней руки был не молод, молчалив и застенчив. Он служил в горисполкоме. Носил полувоенный френч с фуражкой, в руке неизменный портфель из коричневой кожи. Дома его видели редко. Засиживался на работе допоздна. Максим немного чурался его, он даже не знал, где и кем тот работает. Ему многое не нравилось в своем отце. Не нравилось, что у него не геройский вид, что не носит усов, как у товарища Буденного или хотя бы как у Ворошилова. Не нравилось, что отец всегда смотрит на маму виноватыми глазами, как сам Максимка, когда напроказничает…, да много что не нравилось ему в отце, тогда еще маленькому.

Но однажды, во время октябрьской демонстрации, Максим, шедший в школьной колонне, вдруг увидел отца на трибуне рядом с… Кировым. Мать не поверила, когда он ей рассказал.

А когда убили Сергея Мироновича, многих, кто работал с ним, в том числе и отца, перевели на другие «ответственные» посты. Так они оказались в подмосковном городе Подольске.

Вспоминая мать, Максим почти всегда представлял ее, кутающуюся в длинный бордовый платок с тесьмой. Она всегда почему-то мерзла, даже когда на дворе было лето, и тогда она нет-нет, да поеживалась.

Она никогда не жаловалась на судьбу. С мужем всегда была ровной, предусмотрительной, но не более. Много позже Максимка понял, что их союз был обречен изначально. Он не хотел, даже боялся узнать, услышать от кого-нибудь правду или подробности столь странного брака.

«Время было такое…, — Максим глубоко вздохнул, — а отец так и остался почти нейтральной фигурой для матери…, не обласкан, не согрет…»

Он пытался представить свою мать тогда, в то время, когда она сдалась, уступила мольбе своих родителей. Он будто видел, как та замерла на лету, обесцветилась, скукожилась…. Вся ее девичья пылкость, так характерная для матери, жажда любви, ожидание громадного счастья, словно попали под крепкий внезапный мороз и застыли.

«Да-а, время было такое…» — Максима тоже пробрал легкий озноб.

Тогда именно Тютчев, с его тихой, ненавязчивой лирикой и согревал ее. С ним делила она печаль да тоску, опиралась на его плечо.

Максим лишь догадывался, что значат для его матери стихи Федора Тютчева. Он помнил, как перед сном она обязательно читала ему что-нибудь из особенно любимых строчек…

Закрыв глаза, Максим тотчас услышал тихий, родной голос…:

И он прежде чем научиться читать, под ее неописуемый восторг и умиление вовсю декламировал Тютчева, стоя на стуле. А отец, сидя в глубоком кресле, лишь скупо, виновато улыбался.

Максим поерзал на холодной скамейке. Холодок, идущий от леса, забирался все глубже и глубже под шинель. Он уже хотел было встать и пойти попробовать еще раз уснуть, но уж больно сладкие наплыли воспоминания из, казалось, такой далекой прошлой жизни.

С самого детства Максим был окружен литературой. Книжный дух дома был повсюду. Когда семья переезжала с одной квартиры на другую, то многим казалось, что перевозят библиотеку, столько было книг.

Читать начал рано. А поскольку часто и подолгу болел, то книги поистине стали его первыми друзьями и товарищами верными и надежными. Они рано приучили его жить в нереальном мире. Они окружали его вымышленными героями и подлецами, со своими вымышленными принципами и ценностями.

Очень рано, еще до школы Максим первый раз начал читать Джека Лондона, Вальтера Скотта … Потом неоднократно перечитывал их.

Романтика приключений, героизм и отвага, риск и удача, великодушие и милосердие настолько захватили и поглотили одинокую, чистую душу Максимки, что он долго не мог понять и привыкнуть к реальным законам жизни, происходящей вокруг него, тем более законам двора, улицы, школы, а позднее и страны в целом.

Мать поощряла чтение. Поскольку и сама в свободное время редко была без книги. И Максим читал. Читал в школе на переменах. По дороге домой нетерпеливо присаживался где-нибудь в укромном местечке и привычно уносился в мир иллюзий.

Уже в Подольске, перед своей кончиной отец подарил Максиму книгу, которая с корнем вырвала его из детства. Которая стала в какой-то степени программной, которая взяла его крепко за руку и повела в упоительный мир реальной романтики, реальных приключений и настоящей славы…. Это была книга о Генрихе Шлимане.

Холодные губы Максима вытянулись в улыбке. Но как бы не были сладки воспоминания, сидеть стало невыносимо, и он поднялся. Сделав пару приседаний и наклонов, отправился спать.

Максима передернуло от кислого, резкого запаха, которым Гоша успел густо пропитать каюту. Правда, он слегка сбавил обороты и теперь, лежа на боку, то ли шумно дышал, то ли приглушенно храпел, но уже было гораздо терпимее.

Уже под одеялом, лежа на правом боку, подтянув колени к самому подбородку, Максим опять улыбнулся своему далекому прошлому.

Перевернув последнюю страницу подаренной отцом книги, он тогда испытал знакомое ему чувство выздоровления. Будто, наконец-то его покинула тяжелая, продолжительная болезнь. И покинула навсегда. Будто, откинув тяжелое, пропитанное лекарствами и болью одеяло, он впервые за многие годы встал с больничной постели на ноги. Здоровый, сильный и счастливый! В то время как все домашние, увидев его ошалело горящие глаза, подумали совсем обратное.

В несколько дней Максим стал неузнаваемо другим. Он испугал мать, старенькую бабушку, учительницу. Ребята по школе стали еще больше сторониться его, сочувственно посматривали на него издали, стараясь не задевать в раздевалке, коридоре. Максим стал невпопад отвечать на уроках, даже путал предметы. Он во все глаза смотрел на доску, где учительница что-то писала, а ему казалось совсем иное.

Ему казалось, будто это сама Софья, молодая жена Шлимана, пораженная великолепием красочных фресок тронного зала царя Приама, едва справляясь с волнением, пытается снять с них последнюю пыль. А рядом, за городской стеной стучит заступом сам Генри. Его глаза на рыжем от пыли худощавом лице блестят азартом кладоискателя. Он все ближе и ближе подбирается к сокровищам Древней Трои. Вот он остановился перевести дух, снял широкополую шляпу и, вынув из кармана тонкий батистовый платок, надушенный женой, сначала подносит его к лицу, вздыхает полной грудью, а уж затем обтирает им свою значительную, блестящую от пота лысину и лишь потом шею, лоб, грудь.