— Нет, не эту, это моя Лапа, — осторожно напомнил паренек, видя, как Максим направился к костровищу, — надо его собаку.

Максим молча взял винтовку и отправился в ту сторону, где утром слышался лай. Вернулся спустя много времени. В обеих руках он нес то, что осталось от собаки. Медведь разорвал ее пополам.

Уложив эти остатки в ногах Савельки, Максим взялся за пайву. Он ее попросту перевернул и потряс. Выпала «кукла» — семейный идол, закутанный в разноцветные лоскуты ткани, шкурки, выпали какие-то мешочки, старый кругленький берестяной туесок с курительной травой, лекарствами, наконечниками для стрел, какой-то ровдужный сверток и другие мелочи. Все, что выпало, Максим поднял и уложил вокруг их бывшего хозяина. Дойдя до свертка, он развернул его и в удивлении вскинул брови… На бархатистой, ровдужной поверхности тускло поблескивал странный предмет…

— Вот это да-а!.. — вырвалось вслух у Максима — Это же…, это же…, — у него перехватило дыхание.

Тяжелая, из белой бронзы пластина размером с детскую ладонь была отлита в виде медведя.

— Смотрите!.. — вновь проговорил Максим. — Вы только посмотрите!.. — в нем проснулся исследователь. — Вы представить себе не можете, какой это век!.. Это же, ей цены нет!..

Однако приятели совершенно не разделяли его восторга. Оула смотрел с печалью, а Ефимка вообще отвел глаза в сторону.

— Это нельзя брать, — тихо проговорил паренек и сморщился от боли.

— Да что ты понимаешь, нельзя!.. — Максим забылся и вспылил. — Позже я вам все объясню, дети тундры…

— Нельзя брать чужое…, — упрямо и еще тише повторил Ефимка.

— А ты, Лапландия, как думаешь!? — громко и с вызовом Максим обратился к Оула.

Оула пожал плечами. Ему было жалко Савелия. Он не понимал, почему так сильно возбудился Максим и почему того раздражает Ефимка.

— Эх вы!.. — Максим с сожалением глядел на савелькин тотем, а его пальцы сами нежно гладили холодный металл. Потом быстро выскочил из ямы, достал из своего вещмешка кусок бересты и, наложив пластину, перевел ее контуры, продавливая бересту кончиком ножа. Затем снова прыгнул в яму и аккуратно положил «медведя» на грудь «ушедшего» проводника. Долго устраивал вторую половинку калданки, как крышку своеобразного «гроба». Поперек ямы уложил обрубки толстых веток, коротких жердей, коряг… На них набросал лапника с шалаша. Оула как мог помогал Максиму, пока тот не стал таскать камни с берега и обкладывать ими Савелькину могилку. Для Оула это было не под силу, спина и так огнем горела.

Максим долго работал. Нагромоздил большую кучу камней, а сверху положил три гильзы.

— Это чтобы отпугнуть зверя…, — поднял он глаза на приятелей.

Ефимка еле заметно приподнял плечи, а Оула подумал совсем о другом.

— Ну, что еще!? — опять обратился Максим к Ефимке, как к «знатоку» обрядов.

Тот снова пожал плечами: — Мы еще обходим могилку три раза по кругу.

— Ну, так пошли…

Если Максим с Ефимкой как-то успокоились после ночного происшествия, с Оула было совсем по-другому. Он не знал, как поведать своим новым друзьям, что опасность для них не прошла, а, напротив, даже нарастает. Прощаясь с Савелием, Оула чувствовал, что за ними кто-то продолжает наблюдать. Это ощущение было настолько сильным, что он то и дело оборачивался и пристально вглядывался во все, что казалось подозрительным.

— Сильно Он тебя напугал, а Лапландия!?.. А у вас бывает такое, у вас есть медведи!? — Максим как герой явно бравировал.

— Есть, — коротко ответил Оула, продолжая поглядывать по сторонам.

— Да не бойся ты, все позади, у него теперь «медвежья болезнь»… Два выстрела в упор это я тебе доложу не пуп царапать!.. Да и ты с Савелькой немного шкуру ему попортили. Думаю, сдох или подыхает…

По ту сторону речушки, в самой чаще распустившегося ивняка притаился зверь. Он ловил каждое движение людей, что копошились на высоком, противоположном берегу. Чрезмерно мохнатый, мордой то ли в собаку, то ли в медведя он ждал, терпеливо переминаясь с лапы на лапу. Его глаза, если заглянуть в них поближе, были страшные. Немигающие, похожие на две бездны, они отражали странное сочетание — голода, ярости и… грусти.

Росомаха пришла на рев медведя. Выстрелы хоть и страшили крайне осторожного зверя, но в реве своего конкурента она уловила обреченность. Еще на подходе она застала расправу медведя над одной из собак. Исследовав всю территорию, обнюхав следы людей, собак и медведя, она поняла, что ее жертвой должен стать именно он, ее вечный противник и… нередко кормилец — медведь. Росомаха долго шла по его запаху, чувствуя, как слабеют силы хозяина тайги. И даже когда он залез в болото остудить воспаленные, нещадно саднящие раны, полечить себя, собраться с силами, преследовательница еще больше убедилась — он обречен. Ждать оставалось не долго, а ждать она умела.

Медведь чувствовал, что жизнь вытекает из него… Не помогло ни болото, ни попытка отлежаться. Он чувствовал запах, который шел от его ран. Это был нехороший запах. Раньше такой запах шел от раненых им жертв. Он возбуждал и гнал медведя в погоню…

Огласив, как ему казалось, свирепым рыком окрестный лес, не взирая на боль, неуверенность и тяжесть в теле, он встал на задние лапы и, запустив в кору вековой сосны свои огромные когти, попробовал силу — рванул вниз…. Полетели щепки, но царапины получились как у пестуна неглубокие и кривые.

Все это видела росомаха. Она поняла, что медведю осталось немного, и он это чувствует. Он обязательно вернется на то место, где получил эти страшные раны. Росомаха вернулась к речке, выбрала место наблюдения и затаилась в ожидании. Она не шевельнулась, когда люди, нагрузив себя вещами, ушли вверх по течению. Росомаха продолжала сидеть, когда через некоторое время на место бывшей стоянки вышла последняя собака, которая уселась рядом с кучей камней и завыла. Завыла сначала тихо и глухо, а потом громче и смелее. Завершив «плач» по хозяину, собака улеглась и затихла.

— Ефимка!?… — шедший впереди Максим остановился и повернулся назад. Он тяжело дышал. Непомерный груз ломал его далеко не атлетическое тело. — Слышишь…, нет!?.. Расскажи что-нибудь.

Они уже давно шли прямо по руслу реки. Еле приметная охотничья тропа, про которую упоминал Савелька, бежала параллельно в глубине леса. По ней без сомнения было бы легче, но Оула, упрямо твердивший об опасности, все же уговорил идти по открытому месту с полной готовностью ко всему. Сам он нес топор в руках, а на груди, закинув лямки за шею, свой вещмешок. Он, как и Максим, еле держался на ногах. Налегке шел Ефимка, но ему-то как раз ни Максим, ни Оула не завидовали. Совсем еще мальчишка, превозмогая боль, которую он чувствовал каждой клеточкой своего тела, мог дышать только полувздохами. Грудь рвалась на части. Отчего он часто сбивался с ритма и задыхался.

— Все, привал, бойцы… Давайте передохнем вон на том мысочке… — проговорил, наконец, Максим.

Оула с облегчением освободился от мешка, воткнул топор в поваленный ствол дерева, полузанесенный песком с галькой, и уселся на него верхом. Лицо, руки, но особенно спина горели от комариных укусов. Хотелось нырнуть, лечь под воду с соломинкой во рту и хоть там на какое-то время забыть об этой сосущей заразе.

— Ну что, сотоварищи, идем мы хоть и медленно, но по моим прикидкам неплохо. Думаю, что совсем скоро увидим пресловутый водопад, о котором столько твердил наш… Савелий.

Все устало и тупо едва-едва отмахивались от наседавших комаров.

— Ефимка, скажи ты нам, отчего так много этой твари вокруг, а?

— Не знаю…

— Как не знаю!? Как по вашему «комар»? — Максим смотрел на Ефимку серьезно. Он жалел терпеливого паренька, зная какие муки тот выносит. Надо обязательно сделать привал у водопада и всем отдохнуть и полечиться

Парнишка долго молчал. Он то слегка краснел, то отводил глаза, явно стесняясь и робея от внимания к нему. Наконец, проговорил тихо и невнятно:

— У нас это называется «комариный месяц» — «ненянг-иры».