— Есть, — прохрипел Соловцов. Он обдернул шинель, поправил ремень и шагнул к каталке. За ним, стараясь не стучать ногами, подошел Граница. Несколько секунд они неотрывно смотрели на лицо минера, по которому, словно зыбь по воде, пробегала еле заметная судорога; губы не шевелились, и только в уголке рта накипал маленький пузырек, Гриша осторожно стирал его марлей, но на его месте сейчас же возникал другой. Стало так тихо, что все услышали тончайший звук — он исходил не из губ, где-то в глубине груди что-то звенело и клокотало, и Митя живо представил себе виденный им в кино кадр: тонкая, как игла, струйка воды пробивает себе путь в бетонной толще плотины.

Соловцов шумно вздохнул, надел шапку, подхватил носилки и, ни на кого не глядя, вышел из перевязочной. За ним, часто шмурыгая носом, поплелся Граница.

Прежде чем Божко успел опомниться, Туровцев открыл дверь в операционную и повернул выключатель. Верхний плафон тускло осветил немытые кафельные стены и пыльные углы, где стояла всякая дрянь: ведра и оплетенные бутыли, сломанные бамбуковые удилища и болотные сапоги. Операционный стол был накрыт черной материей, разрисованной таинственными геометрическими фигурами. Туровцев не сразу сообразил, что это такое, затем вспомнил: рыжий санитар был по совместительству корабельным портным. Видимо, в чаянии близкой Победы франтоватый лекарь шил себе новую тужурку.

Туровцев усмехнулся. Мягко отстранив шедшего за ним по пятам Божко, он вернулся в перевязочную и рванул к себе трубку корабельного телефона:

— Комдива!

— Комдива нет на корабле, — ответил коммутатор. — Дать военкома?

Короткий гудок.

— Ивлев слушает.

— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар, — сказал Митя. — Беспокоит Туровцев с двести второй. Прошу разрешения зайти по делу исключительной срочности.

— А, лейтенант… Заходи.

Божко хотел задержать Митю, но Митя прошел сквозь него, как сквозь облако. Выскочив на палубу, он бегом пробежал до центральной надстройки и в два прыжка очутился на втором этаже, среди красного дерева и надраенной латуни.

Дверь в каюту военкома была открыта настежь. Ивлев сидел за столом и читал газету. Увидев Митю, он ласково кивнул ему и показал на свободное кресло. Дочитав абзац до конца, он отчеркнул его толстым цветным карандашом, старательно обвел кружочком какую-то цифру и поднял глаза.

— Ну? Что там у вас стряслось?

Митя стал докладывать, причем с первых же слов понял, что говорит на редкость бестолково. Ивлев слушал внимательно и хмурился.

— Так что ты от меня хочешь, лейтенант?

Митя опешил. Комиссар усмехнулся.

— Понимаю: по-твоему, в первую очередь надо четвертовать лекаря. Но это дело не такое уж срочное, он от нас никуда не уйдет. А нужно тебе вот что: раздобыть хорошего хирурга. Так?

Митя кивнул.

— Хорошего хирурга, — повторил Ивлев, невидимым карандашом подчеркнув слово «хорошего». — И трех матросов со швабрами.

Он потянулся к телефону, но в этот момент появился Божко, весь — оскорбленное достоинство. Комиссар не дал ему раскрыть рта.

— Жалобы после, — сказал он, пристукнув карандашом по столу. — Объявляется аврал. Тридцать минут на то, чтоб привести операционную в боевую готовность. Кто у нас главный хирург на бригаде? Штерн?

— Так точно, военврач первого ранга Штерн, — пролепетал Божко.

— А флагманский хирург флота?

— Бригврач профессор Холщевников.

— Можете идти, — сказал военком. — Советую не терять времени. В воздухе пахнет трибуналом.

Божко выскочил из каюты в смятении.

— А теперь, — сказал комиссар, — запасемся терпением.

Он сел поудобнее, снял телефонную трубку и вызвал «Парус». «Парус» оказался занят. Ивлева это не расстроило, он тут же договорился, чтоб ему сообщили, когда «Парус» освободится. Через минуту раздался звонок, замигала красная лампочка: «Парус» был свободен. На этот раз оказался занят «Корвет». Не без труда удалось объединить «Парус» с «Корветом» и вызвать «шестой». «Шестой» долго не отвечал, а затем, пискнув что-то неразборчивое, дал отбой. Ивлев скорее догадался, чем расслышал, что надо вызывать не шестой, а «шесть — два звонка». Он кротко выжидал, когда вновь ответит «Корвет», но в это время «Парус» потерял терпение и разъединил. Заметив, что Туровцев приплясывает от нетерпения, комиссар улыбнулся.

— Сразу видно, что ты не работал в сельском районе. Спокойствие, лейтенант. Главное — не выходить из себя.

В конце концов он дозвонился всюду, куда хотел. На коммутаторах поняли, что этот ровный глуховатый голос, хотя и не богат начальственными раскатами, принадлежит человеку, который делает важное дело и намерен довести его до конца. Ивлеву стали помогать. Через десять минут он уже знал, что начальник центрального госпиталя Заварицкий выехал в Кронштадт, а Штерн ночевал на береговой базе подплава и час назад ушел, не оставив адреса. Холщевникова тоже не оказалось на месте, но зато удалось выяснить, что бригврач предполагал зайти к себе на квартиру, где, к счастью, не выключен городской телефон. Комиссар записал на бумажку драгоценный номер, подчеркнул его жирной красной чертой и заключил в двойной синий кружок.

— А-ноль, — сказал он раздумчиво. — Где-то поблизости. Пойдем звонить по городскому.

По городскому звонили от оперативного дежурного. Квартира профессора Холщевникова ответила могучим басом. Митя, стоявший рядом с комиссаром, слышал каждое слово.

— Бригврач Холщевников у телефона.

— Здравствуйте, Федор Федорович, — сказал военком. — Батальонный комиссар Ивлев.

— Дивизионный?

— Нет, всего только батальонный. Ивлев, Ивлев… Вы меня не помните?

— Ивлев? Ивлев из морской пехоты? — загремело в трубке. — Ивлев — сложный перелом? Ивлев — тридцать три осколка? Помню. Что вы делаете в Ленинграде, Ивлев?

— Не понимаю вопроса, товарищ бригврач.

— А чего ж тут не понимать? Я самолично подписал ваши документы — то ли на эвакуацию, то ли на демобилизацию… А вы разгуливаете по Ленинграду, да еще повышаетесь в чинах. Это мне обидно. Послушайте, Ивлев, когда мы вас выписали, у вас был послеоперационный свищ?

— Так точно.

— Вот видите — я все помню. Ну и что же он — закрылся?

— Так точно.

— Чудеса, если только не врете. Ну хорошо-с. Я вас слушаю.

Не в пример Мите, комиссар очень коротко и толково изложил свою просьбу. Холщевников не перебивал и только недовольно крякал, от чего дребезжала мембрана.

— М-да! — сказал он наконец. — Черт дернул меня взять трубку. Все как нельзя более некстати… Вы вольны считать меня бессердечным чинушей, но должен сообщить вам, что сегодня у меня выходной день. Первый выходной с начала Великой Отечественной войны. Согласован аж до самого Военного Совета. У меня сейчас находится мой почтенный друг Юлий Абрамыч Штерн и небезызвестная вам Прасковья Павловна, мы с превеликими трудами растопили печку и намерены предаться доступным в нашем возрасте порокам — сиречь пьянству и азартным играм. Разопьем бутылочку шнапса и засядем в преферанс. Я понимаю, вам, как политработнику, эта картина омерзительна, но мы — живорезы, люди, как известно, отпетые.

Митя обмер. Это был отказ.

— Значит, на вас не рассчитывать? — спросил Ивлев очень спокойно. — Так я вас понял?

— Вы меня поняли совершенно правильно. — Холщевников заговорил вызывающе, — по-видимому, он начинал сердиться. — Мы не в пустыне и не в открытом море, в каждой части есть свои штатные врачи… Вы, конечно, сейчас начнете про воинскую присягу и прочее. Это все будет напрасно. Мне шестьдесят три года, и если я не буду отдыхать хотя бы раз в шесть месяцев, меня хватит кондратий посреди операционной, что даже и с государственной точки зрения невыгодно…

— Порядок, — сказал Ивлев, прикрыв трубку ладонью. — Начал грубить и жаловаться — значит, скоро сдастся.

— Насчет воинской присяги — и в мыслях не было, Федор Федорович, — сказал он в трубку. — Вы большой человек, мне ли вам указывать. Но уж коли на то пошло — позволю себе напомнить вам другую…