— Ну и что же дальше? — спросил Митя, удивленный, что Филаретов стал тянуть и запинаться.

— А дальше… Дальше всю ночь они гуляли — ублажались, а на заре кавалеры построили своих милых по две в ряд да так, в чем мать родила, по снежку и проводили… Так?

— Куда проводили?

— Я же вам докладываю — в крематорий. Проводили, значит, да всех живьем в топке и пожгли.

— Так о чем спор? — спросил Митя, чувствуя неприятный холодок в позвоночнике. Даже в нарочито конспективном пересказе от этой байки повеяло жутью.

— Спор не спор, а желательно знать… Как вы скажете — возможно это?

Теперь замялся Туровцев. Он не имел никаких причин идеализировать эсэсовцев и знал, что они способны на всякие зверства. Но то, о чем рассказывал Филаретов, было даже и не зверство, а нечто такое, в чем звери не повинны. Он взглянул на Филаретова, затем на Джулая, Куроптева, боцмана, — они ждали ответа затаив дыхание, — и вдруг понял: да, не верят. Не то чтоб не верят, а не верится. Не верится, что какой бы то ни было человек, рожденный женщиной, способен совершить такое чудовищное дело и получить от этого удовольствие. Они не находят в своих душах даже крупинки, искорки чувства, которая помогла бы им — не захотеть, нет, — а хотя бы издали, со стороны понять привлекательность кровавой оргии. А ведь эти ребята не пасхальные барашки, попадись им эсэсовец, они бы его не помиловали, тот же Филаретов с его открытой ласковой улыбкой всего несколько месяцев назад выпустил две торпеды по невооруженному транспорту, и это не мешает ему спокойно спать.

Поверить трудно, но, с другой стороны, нет никаких оснований не верить. Байка вполне может оказаться правдой. Дольше тянуть с ответом нельзя, и Туровцев, улыбаясь, спрашивает:

— А вы что — разве сомневаетесь?

Филаретов смущенно молчит. Остальные реагируют больше жестами и улыбками. Общий смысл: и да и нет…

— Кто это вам рассказал?

Опять шепот, переглядывание. Митя еще раз обводит глазами матросские лица и вдруг видит позади, в тени, одно — совершенно незнакомое.

— Боцман! — сказал Митя, поднимаясь.

Боцман вскочил.

— Почему вы не доложили мне, что в кубрике посторонние?

— Я вам толечко собрался рапортовать, товарищ лейтенант, так вы же не схотели меня слушать…

Это была увертка. Туровцева очень подмывало немедленно вкатить боцману взыскание, но он удержался, памятуя печальный опыт с Границей.

— Так что разрешите доложить: это…

— Отставить, боцман, теперь уж я сам разберусь. Подите сюда, — сказал Митя, невольно подражая Горбунову.

Краснофлотцы задвигались, чтоб пропустить невысокого парня в полосатом матросском тельнике и засаленных ватных штанах.

— Фамилия? — отрывисто спросил Митя, разглядывая незнакомца.

Парень, в свою очередь, исследовал лейтенанта многоопытным, до дерзости невозмутимым взглядом:

— Разрешите представиться. Старший краснофлотец Соловнов, рулевой пэ эль эм-бис двести два.

Сказано это было негромко и даже почтительно, наглостью было то, что он именовал себя рулевым с «Двести второй». Туровцев перехватил взгляд Границы: вестовой смотрел на Соловцова с детским обожанием. С трудом подавив нахлынувшее раздражение, Митя отчеканил:

— Не знаю такого рулевого.

Соловцов не моргнул глазом. Но Туровцев понимал, что где-то в невидимой глубине матрос пожимает плечами и усмехается. С обострившимся за последние месяцы умением улавливать чужие мысли Митя прочел: откуда ж тебе меня знать, ты сам-то тут без году неделя.

Но, как видно, в расчеты Соловцова не входило с места в карьер ссориться с новым лейтенантом, и он сказал с хорошо разыгранным солдатским добродушием:

— А я-то думал: приду на лодку все едино что в родительский дом. Я вас попрошу, товарищ лейтенант, доложите обо мне старшему лейтенанту, авось он меня не выгонит.

Стоило Соловцову назвать Горбунова старшим лейтенантом, как Туровцев все понял. Несомненно, это был тот самый рулевой, наглец, бузотер и бабник, злой гений «двести второй», которого Виктор Иванович за сутки до начала военных действий отправил на гарнизонную гауптвахту. С тех пор о нем не было вестей.

Внезапно раздавшийся треск избавил Туровцева от необходимости принимать немедленные решения. Треск был грубый, то переходивший в звон, то срывавшийся в барабанное тарахтенье. Митя поднял голову и увидел: над входной дверью билась и гремела синеватая электрическая искорка. На секунду все застыли, затем кто-то крикнул «по коням!», и краснофлотцы бросились врассыпную — полуголые к койкам, одетые к дверям. Туровцев выбежал одним из первых; пробегая через кухню, он заметил Савина — Савин не спеша обувался. Лед со ступенек был сколот небрежно, Митя поскользнулся, и его чуть не сшибли с ног спускавшиеся вслед за ним краснофлотцы. Прихрамывая, он выбежал во двор — там было пусто, темно и так холодно, что прошибла слеза и защемило в носу. Под аркой образовалась толчея, ворота были уже закрыты на ночь, бойцы, шумя и переругиваясь, протискивались между связанными цепью створками.

В центральный пост Туровцев спустился последним. Горбунов стоял у трапа с хронометром. Не отрывая глаз от циферблата, он спросил:

— Кого еще нет, помощник?

— Савина, — ответил Митя, задыхаясь.

— Срочное погружение!

Затрещали звонки, гулко хлопнул люк, воздух упруго толкнулся в ушные перепонки.

— Даю вводную: смыло волной штурманского электрика Савина…

Как ни привычно летчику отрываться от земной поверхности, а подводнику от морской, и тот и другой всегда помнят, что взлет и посадка, погружение и всплытие требуют от них полной сосредоточенности, именно в эти считанные секунды происходит большинство роковых ошибок. Срочное погружение было такой же условностью, как гибель электрика, но на лодке сразу же установилась серьезная и даже суровая атмосфера корабельного аврала. Митя взглянул на боцмана, сидевшего на низенькой разножке у рычага горизонтальных рулей. Его глаза были прикованы к глубиномеру; казалось, он верил, что стрелка вот-вот дрогнет, оторвется от нулевого упора и с легким пощелкиванием поползет по шкале. Спиной к боцману стоял Граница, он был неузнаваем — такое воинственное веселье пришло на смену детской обиде. Старшина трюмных Караваев, зажмурив глаза, лихо управлялся с тугими клапанами, и Митя понял: тренирует себя на случай, если погаснет свет.

Мите с его быстрой реакцией и сильным воображением было легко включить себя в эту военную игру — он живо представил, как накатившая волна уносит в пучину Юру Савина и с яростью обрушивается на гладкий купол захлопнувшегося люка, как лодка с сильным дифферентом на нос уходит под воду: на секунду обнажаются винты, и на искаженной чудовищным спазмом поверхности остается только бешено крутящаяся воронка. Вообразив все это, он от души пожалел погибшего Юру и как-то совсем потерял из виду реального Савина, который, вероятно, топтался на морозе, не решаясь отойти от задраенного люка. Не дожидаясь дополнительных «вводных», Митя переставил людей, и, как ни пытался Горбунов вызвать замешательство, штурманская часть не подкачала.

Командир не стал мучить утомленную команду аварийным учением, через несколько минут он скомандовал всплытие. Отдраили люк, и в лодку спустился сконфуженный Савин. Горбунов даже не взглянул на него и, сделав знак Туровцеву, пошел по отсекам. С формой одежды было неблагополучно, но люди глядели весело, и командир остался доволен. Он нигде не задерживался и не делал замечаний. Только в дизельном он заговорил с Туляковым, но тут же оборвал себя на полуслове:

— Взгляните-ка, помощник.

Туровцев взглянул и ахнул. Туляков стоял по уставному — пятки вместе, носки врозь, — но башмаков на нем не было, а от белых вигоневых носков шел пар.

— Доктора, — сказал Горбунов.

Митя кинулся к переговорной трубе. Через минуту прибежал доктор.

— Ваше заключение?

— Растирание. Аспирин. Спирт, — сказал Гриша с ударением на последнем слове. Чистый спирт хранился под койкой у механика и выдавался только с разрешения командира.