— Трудностей-то нет, товарищ лейтенант, — сказал он каким-то нарочито неинтеллигентным тоном, — я чего боюсь: сделаешь, а вам не понравится.

— А вы сделайте так, чтоб понравилось, — отрезал Митя. — А не понравится — заставлю переделать.

За собой Туровцев оставил область дипломатии и внешних сношений. Предстояло еще раз встретиться с грозной начальницей и, несмотря на позднее время, получить обещанные койки. Кречетову он нашел во дворе, она шествовала во главе кучки людей. Неуклюжие от множества надетых на них одежек, они, пошатываясь, тащили на плечах или волокли по снегу что-то тяжелое. Митя не сразу разглядел — что, а разглядевши, бросился отнимать.

— Зачем же вы сами? Я сейчас вызову наряд…

— Отстаньте, — сказала Кречетова. — Не суйтесь в мои дела. — Видя, что Митя не слушается, она дернула его за рукав и яростно зашипела: — Как вы не понимаете, я нарочно заставляю их шевелиться. Если они слягут, то уже не встанут. И поймите еще — людям приятно что-то сделать для вас. Если вы хотите с нами дружить, то помните — дружба строится не на благодеяниях, а на равенстве. Ну хорошо, — сказала она, убедившись, что Митино сопротивление сломлено. — В две квартиры я вам разрешаю послать. В одиннадцатую, к Халилееву. И в шестую. Там только девочки, а бабка третьего дня вышла, даже дверь за собой не закрыла, и до сих пор ее нет. Но это потом, а пока пойдемте запрем и опечатаем Валентинкины бебехи. Куда? — закричала она, заметив почти бесплотную фигуру, волочившую по снегу тяжелую коечную раму.

Митя бросился на помощь — и вовремя. Пытаясь поставить раму стоймя, человек выпустил ее из рук и чуть не был опрокинут. Пока Митя возился с рамой, он исчез так же неожиданно, как появился.

— В одиннадцатую можете не посылать, — сказала Юлия Антоновна.

— Почему?

— Это и есть Халилеев.

В будущем кубрике работа шла вовсю. Куроптев и Филаретов тянули провод. Туляков и Граница устанавливали времянку. Стучали молотки, гремела жесть, сыпалась штукатурка. Савин, морщась от шума, рылся в ящике с деталями. В другой комнате — будущей старшинской — стояли две гигантские деревянные кровати с отличными пружинными матрацами. Каюров и старшина трюмных Караваев ползали по ним с рулеткой. Каюров пояснил:

— Хотим утилизировать эту двуспальную технику. Тут, если класть не вдоль, а поперек, укладывается восемь человеко-единиц.

— Черт его знает, — сказал Митя. — Удобно ли…

— Удобно, — сказала подошедшая Кречетова. — Можете также получить ключи от книжных шкафов. Книги существуют для того, чтобы их читали. Валентина вернется не скоро, ну а после Победы мы как-нибудь сочтемся. Что их так разбирает?

Из будущего краснофлотского кубрика доносились взрывы хохота. Вернувшись туда, Туровцев застал оживленный диспут. Решалась судьба бронзовых изделий. Туляков и доктор стояли на крайних позициях. Туляков, выдвигая доводы эстетические, просил фигуры оставить; доктор, напирая на соображения уставные и гигиенические, требовал их убрать. Были и промежуточные точки зрения; Куроптев предлагал нимфу, как особу соблазнительную, изъять, а воина в латах, как скульптуру актуальную и мобилизующую, сохранить. Савин, посмеиваясь, утверждал, что нимф с факелами не бывает, это Свобода, ее надо оставить, воина же, как несомненного тевтона и пса-рыцаря, убрать под замок. Митя сразу понял, что спорящие не так уж заинтересованы в выводах, им доставлял удовольствие самый процесс.

— Смотрите, у них весело, — сказала Кречетова.

— А что нам, сироткам, делать, как не веселиться?

— Эх, кабы всем по миске горохового супчику, да чтоб в ней свиная шкурка плавала, у нас бы еще не такое веселье было.

— Хо-хо! Туляков, что так скупо просишь? Бога боишься прогневить?

— Мечтай уж на всю катушку — по отбивной с гарниром!

— Отбивную я даже мыслью не достигаю, а горох-пюре понимать еще не разучился.

— Бросьте, ребята…

— Почему такое?

— Нашли когда — при гражданском населении. Им еще хуже приходится…

Гражданское население в лице Юлии Антоновны возмутилось:

— Скажите на милость, какие нежности…

Минут за десять до отбоя боцман нашел Туровцева в центральном посту и доложил: полный порядок, постели привезли на салазках, завтра будет составлено коечное расписание, а сегодня переспят абы как, так что товарищу лейтенанту сейчас ходить туда незачем, а вот завтра утречком…

— Нет, боцман, я все-таки пойду взгляну. Знаете, свой глаз — алмаз.

— Как желаете, товарищ лейтенант, — сказал Халецкий с обидой в голосе. — Разрешите идти?

— Нет, подождите. Пойдем вместе.

Во втором отсеке и не думали готовиться ко сну. Командиры самозабвенно «забивали козла», играл даже Горбунов, презиравший все игры, кроме шахмат и бильярда. Он улыбнулся Мите:

— Ну как?

— Порядок.

— Проверили?

— Вот иду.

— Тогда не спешите говорить «порядок». Где мы ночуем?

— Кто «мы»? — переспросил Митя, чтоб выиграть время.

— Мы все. Механик, минер, доктор…

— Одну ночь можно переночевать с командой.

— Согласен. А места есть?

— Выясню.

— Сделайте одолжение. Три плацкартных. Мы с вами, как не обеспечившие переезда, померзнем эту ночь на лодке…

Поднявшись в «первую», Туровцев сразу обнаружил непорядки. В плите пылал огонь, по всей кухне развешаны мокрые тельняшки, а на скамейке, опустив босые ступни в окоренок с горячей водой, со счастливыми и смущенными лицами сидели Туляков и Савин. В кубрике никто и не думал ложиться. У раскаленной докрасна печки собралась почти вся команда, кто в трусах и тельняшках, а кто и в одних плавках. При появлении штурмана подводники зашевелились, по их напряженным и хитро улыбающимся лицам Туровцев сразу почуял заговор. Прежде чем присесть к огню, он осмотрелся: на одной из коек валялась чья-то шинель, ее немедленно убрали. Митя заметил также, что почти все сидящие у огня как-то странно двигают челюстями: не то жуют, не то облизываются.

Туровцев подошел к печке, погрел озябшие руки. Спросил:

— Ну, как устроились?

Несколько голосов с наигранной бодростью отвечают: «Хорошо, очень хорошо, товарищ лейтенант, замечательно…»

Невидимая рука подставляет товарищу лейтенанту низенькую табуретку. Он садится перед раскаленной дверцей.

— Что ж не ложитесь? Время.

Смущенные улыбки, перешептывание.

— С непривычки, на новом месте не спится.

— Так, греемся, байки разные слушаем…

Митя вновь оглядывает лица. Вот Филаретов, Граница, Фалеев, Куроптев, Олешкевич, Абдуллаев… Почему-то у всех губы лоснятся от жира.

За спиной Мити опять шушукание, и из темноты возникают черные усики и ослепительная улыбка рулевого Джулая. В руках у Джулая матросский нож, а на кончике ножа — кубик чудесного серого вещества, пахнущий огнем, солью и кровью.

— Извините, только хлеба ни грамма нет, товарищ лейтенант.

Туровцев берет кубик в руки: кусочек свиного сала, круто присоленный, с налипшим сором — видно, побывал в вещевом мешке.

— Откуда?

Смущенные улыбки. Боцман говорит успокаивающе:

— Да вы кушайте, товарищ лейтенант.

И лейтенант откусывает. Сало жесткое, грубоволокнистое, на зубах хрустит крупная соль. Все равно — это жизнь. И даже лучше, что не тает во рту, — зубам хочется грызть, перемалывать. Проглотив свой кусок, Митя хочет вернуться к вопросу о происхождении сала, но не тут-то было. Не успевает он раскрыть рот, как торпедист Филаретов почтительнейше просит рассудить спор. Просьба лестная, и сало забыто.

— Так в чем дело, Филаретов?

— Да вот рассказывают люди… Будто есть под Ригой лагерь, куда свозят забранных со всей Европы. Кормят одной баландой, заставляют щебенку бить, а чуть, значит, ослаб человек, засбоил, сейчас ему конец — и в крематорий. И будто приезжают в этот лагерь двенадцать эсэсовцев. Все в больших чинах, с ними вестовые, вина полно, закусок разных… Вызывают начальника, приказывают отобрать двенадцать самых красивых женщин, помыть, приодеть и объявить: угодите господам офицерам, и тогда вам пощаду дадим и всем вашим поблажка будет…