Разговор с командиром вновь испортил настроение. Митя был обижен. Почему-то он считал, что человек, у которого случилась беда, должен стать мягче и больше ценить доброе к себе отношение — мысль не очень верная вообще и вдвойне неверная применительно к Горбунову.
У ворот его поджидал Шурик Камалетдинов — единственный сын дворничихи Асият и большой приятель Тамары. Шурик любил флот страстной и преданной любовью. Не будучи карьеристом, он носил на рукавах своей куцей шубейки мичманские нашивки, хотя с тем же правом мог нашить адмиральские. С Митей они были на дружеской ноге, и Шурик несколько опешил, когда, разлетевшись с поздравлением, натолкнулся на холодный прием. К чести Шурика — он нисколько не обиделся на Митю: он глубоко уважал штурмана и считал, что для старого морского волка некоторая суровость — черта вполне извинительная и даже необходимая.
Чай теперь пили не на лодке, а в кубрике. По случаю праздника вместо хлеба были поданы гранитной твердости белые галеты с крохотным кусочком суррогатного сыра, пахнувшего олифой. Командир выпил чай и съел сыр, галету он спрятал в карман — это было новостью, раньше он никогда так не делал и терпеть не мог, когда делали другие. За столом он не произнес ни слова и своим молчанием заморозил всех, даже Каюров и доктор притихли. Митя злился. Ему действовало на нервы оскорбленное лицо Границы. Граница знал, что завтра его отведут на гауптвахту, но не знал главного — помощник мог отправить его туда еще третьего дня, — поэтому разливал чай с видом жертвы, упорно не желая встречаться взглядом.
Под конец чаепития явился боцман и, посмеиваясь, доложил, что Соловцов задержал диверсанта.
— Будет врать, — сказал Горбунов, оживившись. — А бомбу нашли?
— Никак нет, бомбы не нашли.
— А что же? Если спички — так это еще не диверсант.
— Ну, шпион.
— А почему шпион?
— Чудной какой-то.
Горбунов хмыкнул и стал застегиваться.
— Пойти взглянуть.
Митя замешкался и вышел последним. Спустившись во двор, он застал неожиданную картину — командир и диверсант целовались. Стоявший тут же боцман имел вид смущенный. Пришелец был мелковат ростом и, судя по тому, как он опирался на палку, хром. В запавшем рту недоставало многих зубов, но глаза — серые, пронзительные — показались Мите совсем молодыми.
— Стоп! — сказал Горбунов. Он был почти весел. — Штурман, угадайте — кто этот человек? Чур, все молчок!
Взгляды Мити и пришельца вновь встретились. Неизвестный поглядывал лукаво, испытующе, но дружелюбно.
«Лицо чертовски знакомое, — думал Митя, — с детства помню такие вот лица. Итак, разберемся. Кожа дубленая, обветренная, но это не моряк, во всяком случае, не военный моряк, не та выправка. Морщин мало, и они резкие, как шрамы, у служащей братии таких не бывает, у тех морщины разбегаются лучиками, как трещины на тонком льду. Такие рытвины и такой прищур — признак того, что человек работает под открытым небом или в большом цехе среди машинного грохота, летающих искр и визга абразивов. А вот одежда хоть кого собьет: пальто колоколом с „молнией“ во всю длину, диковинный теплый картуз с наушниками, толстенный шарф, все подобрано в цвет — кофе с молоком. Интурист, да и только. Только вот глаза не импортные, глаза русского мастерового — не чванятся и не заискивают, а как будто говорят: все мое всегда при мне, ремесло мое честное и всем нужное, за лишним не гонюсь, а что мне надо — я везде найду…»
— Может быть, я ошибаюсь… — начал Митя.
— Только без предисловий, — прервал Горбунов.
— По-моему, вы рабочий. Металлист или строитель. Ну, не простой рабочий — мастер…
Он замолк, убежденный, что сидит в глубокой луже. Все переглядывались.
— Четыре? — спросил Горбунов.
— С плюсом, — подтвердил Ждановский.
— А я считаю: пять, — сказал незнакомец, потирая руки. — Не угадал, зато в суть проник. А по сути я и есть корабельных дел мастер, металлист и строитель — все в одном лице. Спасибо, лейтенант. — Он сунул Мите шершавую ладонь. — Будем знакомы: Павел Акиндинов Зайцев — адмиралтейц-советник и кавалер.
— Yours loving Saytschew? — удивился Митя.
Горбунов захохотал:
— Он самый! — И вернулся к прерванному разговору: — Как жизнь, Кудиныч?
— Жизнь хреновая. Пропадаю.
— С голоду?
— От безделья.
— Это как понимать?
— Буквально. Просил, чтоб отпустили на Путиловский танки чинить — все-таки дело. Отказали. Сижу, свищу в кулак и жду весны.
— А все-таки ты, ей-богу, подозрительный тип, — неожиданно сказал Ждановский. — Шел бы прямо к трапу, вызвал бы дежурного. А то крутится вокруг да около…
— Объяснение самое простое, — сказал Горбунов со злостью. — Сатанинская гордыня. В сороковом году этот тип шлет из-за океана длиннейшую телеграмму, где расписывает, что считает наш корабль своим домом, — на это находится и время и валюта. А в сорок первом крейсирует на параллельных курсах, но подойти к родному дому не решается, — а вдруг Витька Горбунов скривит рожу и скажет: «Что, папаша-инженер, подкормиться пришел?»
— Вранье, — проворчал Зайцев.
— Никак нет-с, не вранье. Дмитрий Дмитрич!
— Есть.
— Проводите задержанного. Программа ясна?
— Чайку?
— И — посущественнее.
Все дальнейшие события по-разному запечатлелись в сознании Туровцева. Одни почему-то врезались в память со всеми подробностями, другие почти не оставили следа.
За десять минут до торжественного подъема флага Митя был уже на верхней палубе и проверял построение. Встречаясь со всеми краснофлотцами по десять раз на дню, он не замечал изменений, но, увидев их одетыми в «первый срок», тщательно выбритыми и запудренными, впервые отметил явственные черты блокады — впалые и отечные щеки, сухость кожи, синеву губ. Прохаживаясь взад и вперед по настилу, Митя старался не терять из виду Набережную. Перед воротами выстроилось почти все наличное население дома во главе с начальницей объекта и ее главным военным советником. Святой Пантелеймон был в бескозырке с рыжими гвардейскими ленточками и при всех регалиях. Не было только Тамары и Ивана Константиновича.
…Первый снаряд просвистел одновременно с сигналом горниста. Он лег далеко за рекой. Мгновенно краснофлотцы сломали строй и облепили рубку. Молча и по видимости неторопливо, соблюдая очередь, они хватались за скобы и рывком взлетали на мостик, чтобы тотчас провалиться в рубочный люк.
Следующий снаряд, визгнув, обрушился на прибрежные строения Выборгской стороны. На лодке затрещали звонки.
Третий снаряд пробил лед в нескольких метрах от носа лодки. Туровцев услышал страшный хруст — что именно хрустело, он не разобрал, корабль качнуло, вероятно, не сильно, но Митя не сумел удержаться на обледеневших досках и скатился на лед; его хлестнуло снежным вихрем, и где-то совсем близко от его головы звонко забарабанили по корпусу мелкие осколки — вероятно, это были всего лишь кусочки невского льда, но гремели они не хуже железных. Митя почти не ушибся, он был только слегка оглушен; движимый более инстинктом, чем рассуждением, он ухватился за чью-то протянутую руку и вскарабкался обратно. По реке стелился туман, цветом похожий на табачный дым, пахло какой-то незнакомой взрывчаткой, чужой омерзительный запах ударил в ноздри.
— Вы целы, штурман? — услышал он голос Горбунова. — Тогда помогите перенести минера на стенку.
— А что он — ранен? — испугался Митя.
— Не задавайте вопросов. Выполняйте.
Чтоб перейти с кормы на нос, где стояло орудие, надо было обойти рубку по узенькому, в ширину ступни, стальному карнизу. Обжигая ладони об металл поручней и скользя подошвами, Туровцев перебрался на бак и увидел Каюрова. Минер сидел, привалившись к орудийной тумбе, ноги были вытянуты и широко раскинуты, около него хлопотали Граница и доктор Гриша.
— Что, что? — набросился Митя на доктора.
— Осколок.
— Это серьезно?
— Теперь все серьезно. Носилки.
— Достану.
Через полминуты он был на берегу. В рупорах гремел голос диктора — в районе объявили угрожаемое положение. Набережная опустела, в воротах толпились люди, Митя услышал голос Кречетовой. Она не кричала, а говорила, но слышно было ее одну. Протискавшись между створками, Митя пошел на голос, как на радиомаяк, и нашел начальницу объекта в состоянии крайнего раздражения: она отчитывала Николая Эрастовича, стоявшего перед ней навытяжку и даже не пытавшегося возражать. Заметив Туровцева, она бросила свою жертву.
