Жажда подвига не умирала в душе штурмана «двести второй», но требовала пышного наряда.

Всякое блаженство быстротечно, незаметно подкралась тревога. Пробуждающееся сознание улавливает множество шорохов и дуновений — среди них ни одного, напоминающего о присутствии других людей. Ни вздоха, ни сонного бормотания. Это заставило Митю сразу сбросить с себя сон вместе с одеялом; рывком, от которого кровать издала струнный звук, он вскочил и сел, протирая глаза. Он не ошибся: комната была пуста. В камине горели большие поленья, освещая четыре аккуратно заправленные койки. За опущенными шторами угадывался тихий вечер.

«Неужели я проспал весь праздничный день? — При всей фантастичности этого предположения Митя похолодел. — Хорош старпом, нечего сказать… А еще лучше дорогие товарищи-соратники…» Еще не взглянув на часы, он уже чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Когда же он наконец решился удостовериться в своем позоре, оказалось, что часы исчезли. Их не было нигде — ни в нагрудном кармане, ни на стуле, ни под матрасом. Оставался последний шанс — брюки. Митя потянулся за брюками — и не нашел их. Пропажа брюк переполнила чашу. Сунув ноги в калоши и завернувшись в шинель, он ринулся к выходу.

В кухне горела керосиновая лампочка. Каюров и доктор Гриша в свитерах и теплых безрукавках колдовали над большим, похожим на дредноут старинным утюгом. Они раздували его во всю силу легких, из утюга летели искры и валил едкий дым. Затрапезный вид товарищей несколько успокоил Митю, он уже догадывался, что катастрофы не произошло. Все равно он был возмущен и не собирался скрывать своих чувств.

— Что за свинство, — зашипел он, приплясывая. — Почему меня не разбудили?

При появлении помощника командира корабля Каюров и доктор вытянулись. Безмолвно выслушав грозный выговор, они быстро переглянулись. Взгляд Каюрова вопрошал: «Что это может значить, доктор?» Взгляд доктора говорил: «Спокойствие! Случай трудный, но не безнадежный».

— К черту розыгрыши! — крикнул Митя. — Кто взял мои штаны?

Каюров и доктор вновь переглянулись. На их лицах было написано всепрощающее терпение, как у людей, посвятивших себя уходу за тяжелыми хрониками. Затем доктор, кротко улыбаясь, приподнял лампочку, и Митя увидел у себя над головой нечто напоминающее летучую мышь б полете. Это были его брюки, отпаренные, отутюженные и вывешенные для просушки.

Митя был сражен. Он стоял, разинув рот и позабыв придерживать разлетающиеся полы шинели — вероятно, это было забавно, но никто не улыбнулся, оба приятеля продолжали серьезно и сочувственно наблюдать за Митей и, казалось, чего-то ждали. Чтоб разрядить атмосферу, Митя решил засмеяться первым и умолк, никем не поддержанный.

— Ну, хватит, ребята, — заискивающе сказал он. — Что вы смотрите на меня, как на ненормального?

— Доктор, — сказал Каюров, — как поступает нормальный индивидуй, встретившись поутру со своими боевыми друзьями?

— Здоровается.

— Даю вводную: товарищ занимает высокое служебное положение.

— Обратно здоровается. Как минимум — отвечает на приветствия.

— Узнав, что товарищи отгладили ему брюки?

— Благодарит.

— Та же вводная: товарищ занимает высокое…

— Объявляет благодарность.

— Необоснованно заподозрив товарищей в неблаговидном поступке?

— Просит прощения.

— Та же вводная…

— Реабилитирует.

— Подите вы к дьяволу, — сказал Митя примирительно. — Серьезно — который час?

— Как нельзя более серьезно: шесть пятьдесят одна. Тебе повезло, минер чуть не прогладил твои часы горячим утюгом.

Убедившись, что до подъема осталось еще девять минут, Митя окончательно успокоился.

— Ну хорошо. А где командир?

— Не видали.

— Бросьте травить. Я — серьезно.

— Серьезней быть не может. Встал раньше всех, затопил камин и ушел на мороз.

Когда, потратив четверть часа на праздничный туалет, Туровцев вышел во двор, было еще очень темно. Не надо быть дипломированным штурманом, чтобы знать — в декабре светает поздно. И все-таки каждое утро, спускаясь во двор и погружаясь в плотные стальные сумерки, Митя бывал разочарован. В нем жило неопровержимое именно в силу своей бессмысленности убеждение, что до войны по утрам было светлее и что после войны (понимай — после Победы) все опять будет по-старому. У кипятильника уже строилась очередь. Митя разведал обстановку — путь был открыт, не было ни Тамары, ни Николая Эрастовича.

— Сегодня же выберу время и пойду, — пробормотал он как заклинание. — Сегодня же…

Выпавший ночью снег припорошил дощатый настил, и лодка выглядела необитаемым корытом, вроде дровяной баржи. У трапа прохаживался часовой в тулупе, подойдя вплотную, Туровцев узнал Соловцова. Смазанное вазелином лицо матроса жирно блестело, глаза смеялись. После памятного для обоих разговора Соловцов держал себя строго по-уставному, и только улыбка — многоопытная и фамильярная — разрушала дистанцию.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — сказал Соловцов своим высоким сипловатым голосом. — Разрешите проздравить вас с торжественным днем корабельной годовщины.

«Проздравить» сказано нарочно, чтоб не вышло чересчур почтительно. Поправить — показать, что ты заметил. Митя решил не замечать.

— Командир на корабле?

— Командир — вон он где… — Соловцов показал варежкой в сторону Литейного.

Туровцев обернулся. Вдоль всей Набережной тянулись две терявшиеся во мгле снежные гряды — одна, закрывавшая тротуар, лепилась к стенам, другая утесом высилась над окаменевшей рекой. По пролегавшей между ними неширокой тропке приближались две черные фигуры. Они двигались не спеша, плечом к плечу, но не в ногу — так ходят патрули. Митя и раньше видел, как командир и механик меряют шагами отрезок прямой между трапом и фонарным столбом, то прислушиваясь к журчанью репродуктора, то перебрасываясь короткими фразами, и каждый раз его сердце сжималось от чувства, похожего и на зависть и на ревность.

Горбунов заметил помощника и двинулся ему навстречу. Поздравления принял сдержанно, еще сдержаннее поздравил Митю. Затем сказал — как всегда, без всякого перехода:

— Вчера вечером мы с Федором Михайловичем смотрели кубрики, а сегодня утром прошлись по кораблю. Состояние кубриков с некоторой натяжкой можно считать удовлетворительным. На лодке же… — Он сделал паузу, доставившую Мите мало удовольствия. — Короче говоря, смотра не будет.

— Я, наверное, чего-то не понимаю, товарищ командир, — сказал Митя со злым смирением. — Лодка ремонтируется. Сами знаете, в каких условиях…

— Вот именно. В условиях, когда для нас нет ничего страшнее ржавчины. А вы, вместо того чтоб выводить, — прячете, замазываете, закрашиваете… Какому дьяволу нужна вся эта ваша красота, от которой завтра останутся одни лохмотья? Да, у нас ремонт, и нам нечего стыдиться, кроме грязи. Конечно, — он усмехнулся, — каждая девица прихорашивается по-своему. Одна больше налегает на мыло, другая — на румяна. Если хотите знать мой вкус — я за мыло.

Подошел Ждановский.

— Ага, штурману тоже попало, — сказал он, протягивая руку.

— Дипломат, — сказал Горбунов, сердито усмехаясь. — Шиву среди дипломатов. Желаете разделить ответственность? В таком случае вопрос к вам обоим: как вам нравится лозунг «Патриоты Родины, все силы на разгром фашизма»?

Митя насторожился. Этот лозунг — серебром по кумачу — был вывешен вчера в матросском кубрике.

— А что вас, собственно, беспокоит? — осторожно спросил он.

— Грамотность, — сказал Горбунов. — Как по-вашему, грамотно это?

— Политически?

— Политически — не сомневаюсь. Лингвистически. Что такое патриот?

— Виктор Иваныч, — взмолился Митя, — эти лозунги мы получили…

— Мне не важно, откуда вы их получили, у вас своя голова. Второй вопрос: кто придумал лозунг «Не дичать!»?

— Кажется, Савин.

— Почему вы приказали снять?

— Ну как-то неудобно…

— Неустановленного образца? Жаль. Великолепный лозунг. Макаренковской силы. Так вот: после подъема флага все свободные от вахты — по кубрикам. Каждый отдыхает, как хочет. Хотят валяться на койках — пожалуйста. Если вопросов больше нет — до свидания.