Газета догорела, и Митя бросил ее на пол, хрупкий черный пепел на глазах превращался в тончайшую серую паутину, в которой одна за другой гасли красноватые искорки.

— В одну комнату мы запихнем все Валентинкины бебехи. Остальная территория ваша.

Митя задумался, прикидывая.

— Нары строить смешно, я вам дам сколько угодно кроватей. Сколько вам нужно? Военная тайна? Пожалуйста, можете не говорить, спрошу у Шурика.

— У Шурика? — удивился Митя. — У какого Шурика?

— У Шурика Камалетдинова, сына нашей дворничихи Асият. Уж он-то знает.

Митя засмеялся. При свете нового факела они посчитали. Команда размещалась целиком, но для начальства места не оставалось.

— Я так и думала, — сказала Кречетова. — Пойдемте.

Спустились этажом ниже. Стучать к художнику не пришлось, на пороге стоял сам Иван Константинович.

— Здравствуйте, — сказала Кречетова. — Катерина дома?

— Катюша на Радио, — ответил художник. Это слово он произносил как бы с большой буквы. — Будет там ночевать. Если я могу ее заменить…

— Как раз вы-то мне и нужны. Не знаю, с чего я вздумала идти кружным путем и искать у Катюши протекции. Я пришла к вам, чтоб предложить сделку. Понимаю, вас шокирует слово. Что делать — жизнь груба.

— Допускаю, — сказал художник с обезоруживающей мягкостью. — Но, может быть, вы все-таки войдете?

На стенах узкого коленчатого коридорчика висели слепые античные маски и глазастые деревянные хари. «Где-то тут рядом бедламчик», — вспомнил Митя.

При входе в большую комнату с камином художник задул свой светильник, — впрочем, в нем не было нужды: лунный свет лежал на стареньком паркете. Зияющая темными углами и двухметровой каминной пастью комната казалась по-дворцовому огромной. Глаза скоро привыкли, и Митя увидел: десятки картин, в рамах и без рам, висели тесно, как в музее, а в самом дальнем углу стоял, оскалившись клавиатурой, большой черный рояль с поднятой, как для концерта, крышкой.

— Дальше идти незачем, — сказала Кречетова. — Вам эта комната сейчас не нужна. Кончится тем, что вы погубите инструмент и зарастете паутиной, если, конечно, раньше не передохнут все пауки. Я предлагаю вам взять на постой пятерых моряков с нашей лодки. Большой прибыли от них не ждите, но все-таки будет теплей, чище и светлей.

— Я все понял, — сказал художник. — Могу я узнать, носит ли ваше предложение обязательный характер?

— Зачем?

— Затем, что в этом случае нет нужды в длинном предисловии.

Кречетова подумала.

— Нет, — сказала она со спокойствием, за которым таился вызов, — мое предложение не носит обязательного характера. Что скажете?

— В таком случае, — художник слегка поклонился Туровцеву, — я должен сказать, что вы оказываете мне честь.

Судя по всему, начальница объекта приготовилась к длительному штурму твердыни. Она даже растерялась.

— Вы чем-то смущены? — спросил художник не без ехидства.

— Да, — сказала старая дама. — Смущена. Я думала о вас хуже.

Наступила пауза.

— Вам трудно себе представить, — сказала Кречетова с глубокой нежностью в голосе, — как вы мне были отвратительны.

— Ну вот, опять резкости, — сказал художник с усмешкой.

Со стороны это выглядело как любовное объяснение.

— Ну хорошо, — сказала начальница объекта. Это значило: с разговорами покончено, следует часть резолютивная. — Этот юноша — вы знакомы, кажется?..

Художник еще раз слегка поклонился Мите, причем ухитрился сделать это так, что Митя понял: он узнан и не забыт, а Кречетова не получила прямого подтверждения.

— Этот юноша — представьте! — помощник командира корабля. Как вы между собой договоритесь, меня не касается, но маскировка должна быть без щелей. Проверю.

— Милая женщина, — сказал художник. — Вы напрасно меня задираете. Я с большим уважением слежу за вашей деятельностью и склоняюсь к мысли, что ваша система имеет свои преимущества.

— Моя система? Интересно, в чем же заключается моя система?

— Насколько я могу судить, она заключается в том, чтоб не давать людям ни минуты покоя…

Митя не ожидал, что ему удастся так быстро провернуть задание. Было б грешно не воспользоваться случаем. Проводив Кречетову, он влетел к Тамаре без предварительной разведки и обомлел, услышав громкий голос Кондратьева. Комдив спорил с Селяниным и в увлечении нисколько не удивился появлению Туровцева.

— А я вам говорю, — кричал комдив, размахивая руками, — Виктор — замечательный мужик. Выдающийся во всех отношениях. Я тебе так скажу (Борис Петрович частенько путал «ты» и «вы») — по части морской культуры мы все ему в подметки не годимся. Вот давай спросим у старпома. Ему ли не знать? Скажи ему, лейтенант, — он повернулся к Мите, — хорош у тебя командир?

— Я не жалуюсь, — сказал Митя.

— Стоющий мужик, верно?

— Очень даже.

Селянин отмахнулся:

— Запрещенный прием.

— Почему? — вскипел комдив.

— Станет он вам свое начальство ругать. Себе дороже.

— Пустяки. Он парень прямой. Верно, Тамара Александровна?

Тамара, сидевшая на тахте поджав ноги и не принимавшая участия в споре, зябко повела плечами.

— У вашего Горбунова интересное лицо.

— Не спорю, — холодно сказал Селянин. — Женщины вообще придают большое значение внешности.

— И все-то вы не то говорите. Я же не сказала, что Горбунов красив. Вы — красивее. А интересное лицо — это значит лицо интересного человека. Вот и все.

— Я не знал, что вы знакомы, — сказал Селянин. Он умел скрывать досаду.

— Почему вы думаете, что я с ним знакома?

— Вы с таким жаром его защищаете.

— Нет, я не знакома. Но ведь вы тоже с ним не знакомы, и мне непонятно, почему вы с таким жаром на него нападаете.

— Один — ноль. — Кондратьев захохотал, потирая руки.

Но Селянина было не так-то легко сбить.

— Вы правы, Тамара Александровна, — миролюбиво возразил он, — я его совершенно не знаю и, честно говоря, не стремлюсь. Но по роду моих занятий у меня довольно широкие связи в различных флотских кругах, и то, что я о нем слышу, мне мало симпатично.

— Уж будто, — проворчал комдив. — Неужели он такая известная личность?

— Очень известная, дорогой мой. Подписав это самое открытое письмо, он сделал себе неплохую рекламу.

— При чем тут реклама? Пока что он все выполняет.

— Возможно, — сказал Селянин. Он не рвался в бой, но на лице у него было написано: вы сами знаете, что я прав, и возражаете только для приличия. Митю это злило, тем более что упоминание об открытом письме отчасти достигло цели, разбередив старую царапину.

— Ну и что же вам рассказывали? — спросил он, стараясь быть таким же иронически-спокойным, как его противник.

— Мало ли что. Рассказывали, например — если неверно, пусть Борис меня поправит, — что Горбунов делал где-то тактический разбор вашей операции и докритиковался до того, что дискредитировал поход в глазах высшего командования.

— Болтовня, — буркнул Кондратьев.

— Болтовня? Однако почему-то все лодки, что были на позиции, давно награждены…

— Ну, это мы с вами не можем обсуждать, — сказал комдив все так же ворчливо. — Ордена дает правительство, ему видней.

— Борис Петрович, ну зачем же, — плачущим голосом взмолился Селянин. — Я ведь тоже так умею…

— Наградят. — Кондратьев подмигнул. — Теперь уж к корабельной годовщине.

— Так что же все-таки он сделал плохого? — тихонько спросила Тамара. — Ну, критиковал. Значит, он принципиальный человек?

— Вот именно, — отозвался Селянин. — Даже чересчур. Необычайное и подозрительное изобилие принципов на все случаи жизни.

Он победительно усмехался, как бы приглашая всех разделить его веселье. И действительно, вслед за ним усмехнулся комдив, а за комдивом как-то двусмысленно ухмыльнулся и Митя. По лицу Тамары пробежала тень.

— Например?

— За примером далеко ходить не надо. Не далее как сегодня утром у меня открылась возможность послать вам немного топлива. Поручаю эту миссию Соколову, которого вы все знаете. Через два часа Соколов возвращается и докладывает, что у самых ворот его остановил некий капитан Горбунов, к чему-то придрался и отправил обратно…