Управляющий встал из-за стола, обнял Карновича за плечи, подвел к окну. Перед зданием не убывала толпа.

— Скажи — кто они, все эти? Управляющий говорил очень торжественно.

— Не понимаю вопроса, Шалва Георгиевич. Люди.

— Ты бы еще сказал — хорошие советские люди. И был бы прав, дорогой. Во всех наших городах советские люди и везде они хорошие.

— Ну, что еще? Моряки. Океанские рыбаки…

— Океанский народ, правильно. А какой народ? Пришлые, вот кто. Из многих республик. Со всех советских меридианов и параллелей. Разные обычаи, разные уклады жизни. А мы из них делаем коллектив, общий обычай создаем, такая наша забота, дорогой.

Управляющий вдруг заговорил, как юношей рыбачил на Черном море, а перед войной организовывал рыбацкий промысел на Дальнем Востоке. Охотское море — по площади десять Балтик, осваивали океан. Каждый год прибывали новые люди, а было легче — пришлые вливались в недра коренного населения, перенимали традиции, трудовой коллектив уже существовал, он лишь умножался. А здесь строим на пустом месте! Пришлые народ особый — легкие на подъем, хитрые на выдумку, энергичные, лежебоки на новые места не лезут. Бочка, клокочущая от брожений мыслей и дел! Но если бочку не скрепить обручем дисциплины, наружу выплеснет хаос, анархия будет, а не порядок.

— Индустрию делаем! Рыбодобывающую индустрию. Десятки заводов в океане! Вместо удачи — расчет. На кальке расписываем промысел, потом идем в море. А кое-кто приносит старинку свою. Фартовщики — своеволие, надежду на случай… Нет, так не пойдет! Ведь что порой на берегу? Пьянки, вокруг промысловиков вьются бичи, скверные женщины… Перед отходом матросов на иные суда свозят хмельных на такси! И это терпеть? Вот смысл приказа: всех алкашей, всех анархистов — вон! Не пожалею и хороших работников, если распускаются на берегу.

— Я же не пьяница, с потаскухами не знаюсь! Имейте же совесть!

— Имеем совесть, имеем! Не пьяница, не гуляка, правильно. Нужны нам хорошие капитаны и на Балтике, тут остался народ помельче — и рыба пошла мелкая. Город снабжаем свежьем, из воды — на стол! Посылаем «Бирюзу» на усиление промысла в наших водах, вот так считай, дорогой, и спорить не надо!

Кантеладзе дружески потрепал Карновича по плечу. Управляющий мог и жестоко распечь нерадивого работника, мог и закончить неприятный разговор хорошими словами — обескуражить, если не обезоружить.

Карнович понимал, что после разговора с самим управляющим просить заступничества у его заместителя бесполезно. Да и обида, что Березов, всегда отмечавший молодого капитана среди других, в решающую минуту не заступился, мешала идти с просьбами. Несколько минут его томило желание пойти с жалобой к Муханову, но, убедившись, что у дверей кабинета Алексея много народу, совсем пал духом.

Мрачный, он поплелся домой. На выходе в парк его нагнал Шарутин. Штурман с надеждой осведомился:

— Чем кончился твой визит, Леонтий? Я поспрошал ребят в приемной, они говорили, что Шалва улыбался тебе, как родному сыну. Верно?

Карнович хмуро ответил:

— Если улыбался, как сыну, так перед тем, как выпороть сына розгами. Кремень! Обволакивает ласковыми словечками, а переубедить его — пустая трата времени.

— Давай посидим в парке, — предложил Шарутин. — Чудная сегодня весна — сто лет такой не помню.

— Не сегодня, а в этом году, милорд, — вяло поправил Карнович. — Удивляюсь — хвалишься, что поэт, а в родном языке не силен. Вечно что-нибудь перековеркаешь.

— Сегодня, а не в этом году, — упрямо повторил штурман. — Слово «сегодня» — расширительное, в народе так часто говорят. А если я коверкаю речь, так в соответствии с ее собственными законами, так сказать, подчеркиваю ее богатые возможности. Абсолютно правильно говорят одни иностранцы, да еще мой редактор. Был такой знаток русского, академик, немец, он нам сочинил грамматику, безупречность — жуть, а по-русски изъяснялся устно — не дай бог!

— Иди ты! — пробормотал капитан. — До грамматики ли мне сейчас?

Они присели на валун, нависающий над ручьем. В парке звенели птичьи голоса. Ветерок нес запах сирени и шиповника. Шарутин пробасил:

— Не убивайся. Перемелется — мука будет. Ты молодой, неженатый, не мне чета.

Карнович с угрюмой насмешкой посмотрел на него. — С какого дня определился в старцы?

— А что? Ровно на шесть лет старше тебя. Шесть лет — штука серьезная. Скоро тридцать стукнет. К тому же — разведенец. Хлебнул семейного горюшка, а тебе еще предстоит. Ты шторма только на море знаешь, а я в собственной комнатухе такие самумы и тайфуны понаиспытывал!..

Капитан явно не поддерживал постороннего разговора. Шарутин помолчал и деловито уточнил: — Значит, Балтика? И пойдешь?

— Не знаю, — задумчиво отозвался капитан. — Одна мыслишка появилась: а не послать ли Светломорск ко всем чертям? Я в мореходке вначале в Мурманск собирался, а почему-то перемахнул сюда. На Каспии оставляли — не захотел, а ведь Каспий побольше Балтики. Примириться с этой лужей? В Мурманск написать только, мигом заберут, а там океан.

Шарутин прогудел:

— Большой воды мечтатели! Эх, молодежь! И я таким же был в далеком прошлом — года три назад. Кстати, тебе нравится это выражение: большой воды мечтатели?

— Неплохо, только немного выспренно.

— Собираюсь так назвать свою вторую книгу стихов. Три месяца работаю как бешеный. Строк сорок уже срубил. Классика, а последняя строфа вообще шедевр. Это без преувеличений, ты ведь знаешь, я дьявольски объективен. Теперь слушай опытных людей. Переводиться в Мурманск запрещаю.

Карнович иронически поинтересовался:

— И есть такое право — запрещать? Не перебор?

— Точный расчет обстановки. И понимания твоих моральных обязательств перед собой и передо мной.

— Очень интересно! Но чересчур темно. Может быть, выпустишь вторым изданием со списком опечаток?

— Никакой опечатки. Итак, моральные обязательства перед собой. Первое. Не делай слишком резких движений! Ибо что такое Балтика? Крохотная веха на твоем жизненном пути. Максимум на три месяца, пока бушует весенне-летняя путина. А потом половину судов, хочешь не хочешь, снова направят в океан. И, естественно, «Бирюзу». Второе важное соображение: Дина…

— Дину оставь.

— Дину оставишь ты. После женитьбы, естественно, когда поймешь, что любовь к Дине — узы, и попытаешься их разорвать. Будешь завидовать мне, разведенцу и отныне вечному холостяку. А пока тебе надо завоевать ее. Дина в Мурманск не поедет ни за что. Этим исчерпываются твои моральные обязательства перед собой.

— Допустим, дорогой сэр. А чем, скажи на милость, я обязался перед тобой?

Шарутин соскочил с валуна и молитвенно сложил руки на груди.

— Леонтий! Я тебе сейчас, как наши славные предки бывало на духу… В тебе единственная моя надежда! Ты мой якорь опасения! Спасательный круг, кинутый в бушующую пучину, где я тону! Могучая боцманская рука, ухватившая меня за портки в минуту, когда я полетел через фальшборт! Ты…

— Нельзя ли покороче, синьор?

— Не перебивай! Я настроился на длинное излияние.

— А у меня нет настроения слушать длинные речи.

— Повинуюсь! На «Бирюзе» все твои штурманы — с дипломами дальнего плавания. И в отличие от тебя, народ приличный, поведения степеннейшего. Им, конечно, обидно менять океан на Балтику, да и заработки не те, сам понимаешь. Не может быть, чтобы кто-нибудь не выпросился на дальний промысел. Значит, место освободится. А свято место пустовать не должно. Ты лишний раз подтвердишь это, пригласив меня к себе в штурманы.

— Неужели у тебя нет более верной перспективы выйти в море, хотя бы в ту же Балтику? — с удивлением спросил Карнович. — На такой неверный шанс ставишь, как бегство одного из моих штурманов!

Лицо Шарутина омрачилось. Он снова сел на валун.

— Видишь ли, — сказал он. — Положение мое не похоже на твое. Ты — молодой капитан, будущая знаменитость, так все твердят. А что я?

— Ты хороший штурман.

— Кто это знает? Только Доброхотов да Новожилов, с ними я плавал. А другие не верят. Для промысловиков я поэт, ради солидности называющий себя еще и моряком. Литераторы же считают меня моряком, от нечего делать пописывающим стишата. Понимаешь мою трагедию: у моряков — поэт, у поэтов — моряк! Никакой, короче, солидности.