А три комнаты нижнего этажа занимал Борис Андреевич Доброхотов с женой Елизаветой Ивановной. Среди капитанов «Океанрыбы» Доброхотов выделялся особой, как шутили о нем, «не статью, а хватью». Он не блистал ни морским талантом и лихостью Бродиса, ни отвагой Новожилова, ни искусством Соломатина, но другого такого же старательного и усердного промысловика, как Доброхотов, на рыбацком флоте больше не было. «Хозяйственный мужик, никто так в рейс не запасается промвооружением, как он» — с уважением отмечали работники треста. «Борис Андреевич и на холоде три пота с тебя сведет, да зато потом бухгалтеры наложат дензнаков!» — говорили о нем его матросы.
Как и все капитаны «Океанрыбы», Доброхотов стал рыбаком только после войны. Но в отличие от военных моряков Березова, Бродиса и Новожилова, Доброхотов пришел из торгового флота. Еще до войны, плавая на судах Совторгфлота, он, сперва матросом, потом боцманом, а к войне уже штурманом дальнего плавания, обошел все океаны, знал «в лицо и за ручку» все крупные порты мира. Он мало читал, в театр не ходил, даже кино недолюбливал, но была у него одна страсть, ей удивлялись и признанные коллекционеры: из всех портов, где удалось побывать, он привозил сувениры, о всех морях, заливах и проливах, куда ходили его суда, имел какое-нибудь вещественное напоминание — раковину, чучело диковинной птицы или рыбы, отпрепарированного лангуста или краба, клык моржа, китовый ус, скелет марлина С гигантским мечом, затейливый коралл, просто диковинный камешек с морского дна. Коллекцией собрание его сувениров назвать было невозможно, слишком уж разнородны были собранные им образцы и слишком хаотично они была расставлены — не по характеру, а по местам, откуда он привозил их. Большая комната его квартиры была заставлена стеклянными шкафами, а на полках шкафов соседствовали дикарские статуэтки с кусками лавы, с рыбами, с образцами самодельных тканей, с дудками, колокольцами, чучелами змей и раков. «Визитные карточки морей и стран!» — так он сам квалифицировал свое собрание и водил гостей от шкафа к шкафу, любовно отмечая выжженые на полированных дощечках надписи на каждой полке: «Остров Тасмания», «Мыс Горн», «Остров Сейбл», «Фареры», «Рейкьявик», «Сингапур», «Гонконг», «Выборг», «Ярмут», «Трапезунд»… Названий было множество, и располагались они отнюдь не в географическом порядке, правильно чередуя параллели и меридианы, а в том, для географии не существенном и случайном расположении, в каком с этими районами знакомился сам Доброхотов: переходя от шкафа к шкафу, можно было довольно точно повторить историю его морских странствий.
Пополняемые после каждого рейса в океан стеклянные шкафы с диковинками были главными жильцами его большой, на восемьдесят квадратных метров, квартиры. Единственный сын Павел служил в Севастополе на военном корабле, там и женился, и, выехав в свое время из Светломорска, сам уже ни разу сюда не наведывался — Доброхотов с женой проводил отпуск у него в Крыму. Елизавета Ивановна, рыхлая, грузная женщина, сидела дома — днем со штопкой или вязаньем в руках, вечером с книжкой: в отличие от мужа, равнодушного к художественной литературе, она увлекалась приключениями, особенно морскими. И она всегда отлично знала, где в этот день, даже час, промышляет муж, — он аккуратно радировал ей, с неизбежной служебной сдержанностью, где ходит его «Ладога» и каковы дела. А если не хватало его информации, она звонила диспетчерам «Океанрыбы» — в тресте хорошо знали, что отговорками о незнании ее не успокоить, и точно осведомляли о районе промысла и погоде на нем. Знакомые часто, вместо справок у диспетчеров, звонили ей, если интересующие их люди промышляли недалеко от Доброхотова, — и ответы всегда были верными. «Говоришь, Лиза, словно по карте смотришь!» — наивно удивлялись иные подруги. Елизавета Ивановна к морским картам не прикасалась. Она любила ставить свое кресло у шкафа, в котором хранились диковинки того района, где в этот день промышлял муж, и любовалась ими, разговаривая по телефону.
У капитанов судов, возвращавшихся в караванном строю из экспедиционных рейсов, был заведен обычай: отмечать благополучный приход вечеринкой дома у одного из них. В клубе тоже устраивались торжественные вечера с президиумом на сцене, речами, а после речей — с музыкой и танцами, с хорошим буфетом, но то были официальные собрания, характер их зависел от того, удался ли промысел или «не пощастило» на улов. А дома собирались своим кругом, по приятельству. В этот весенний приход каравана очередь хозяйствовать на вечеринке выпала Соломатиным.
Ольга Степановна три дня бегала по магазинам, закупая припасы, по два раза на дню появлялась на рынке: всего собиралось сесть за стол человек около двадцати, наготовить на такое количество гостей было непросто. Ей помогали Гавриловна и Елизавета Ивановна, в свободные от службы часы забегала на кухню, превращенную в заготовительный цех, и Мария Муханова. Создание закусок, жаркого, печеного и вареного взяла на себя Гавриловна. А изготовление тортов оговорила себе Елизавета Ивановна: за годы супружеской жизни, ублажая странника-мужа в те редкие недели, какие выпадало провести вместе, она постигла искусство кондитера. Первую пробу с ее творений сняли дети Соломатиных, после чего их — чтобы не болтались под ногами — отправили к Куржакам. Куржак принес из своей квартиры дополнительный стол и стулья. Столы были накрыты в большой комнате, а две другие — детскую и кабинет Соломатина — отвели для танцев и для курцов, — в курительной, самой маленькой, предусмотрительно держали открытыми форточки.
— Угощение такое, что полгода будем помнить! — восторженно объявила Елизавета Ивановна, когда закуски и вина расставили на столах. Она отличалась охотой к преувеличенным оценкам.
Ольга Степановна вдруг вспыхнула.
— Почему полгода? Разве через три месяца не устроим такого же вечера у тебя, Лиза?
— Поговаривают, что промысел пойдет по-новому, задания меняются, сроки…
Их разговор прервала Мария, высунувшаяся из кухни:
— Оля, помоги нам с Гавриловной. Ольга Степановна поспешила на кухню.
Первыми, всей семьей, пришли Куржаки: сам Петр Кузьмич, сын Кузьма, матрос «Кунгура», его жена Алевтина, медсестра областной больницы, худенькая женщина, некрасивая, но с большими, быстро меняющими выражение глазами, и друг Кузьмы — Степан Беленький, боцман с того же «Кунгура», мужчина баскетбольного роста, широкоплечий, широколицый, с маленькими, умно поблескивающими глазами, с неизменной добродушной усмешкой на гладком розовом лице. Следом за Куржаками появились Прокофий Семенович с Мишей.
— Давай знакомиться, — сказал Кузьма Мише. Он так сильно тряхнул Мишину руку, словно хотел оторвать ее. — Тебя Михаилом, так? Меня — Кузьма. А вот этот верзила, эта верста коломенская — Степа. Наш боцманюга. Все боцманы — драконы, Степа — всех драконистей, просто змей из змеев. К тому же мой спаситель, вытащил меня из пучины, когда я вдруг смайнался к Нептуну. Так что я у него вечный должник, для него — все!.. Учти, если станешь с ним ссориться, с двумя придется иметь дело.
Степан дружески сжал руку Миши. В мягком пожатии рослого боцмана чувствовалась сдержанная сила, Миша подумал, что вот уж человек, с каким ссориться не следует — один с двоими справится. Слушая, как его расписывает Кузьма, Степан смеялся, широко раскрывая рот, и ничего не сказал, он был, похоже, из неразговорчивых. А громкоголосый Кузьма, высокий — на голову выше отца — очень худой, с красивым бледным лицом, порывисто ходил по комнате, куда их пригласили, и пока Алевтина налаживала радиолу, все говорил. И говорил, и ходил он с какой-то поспешностью, двигая руками, словно боялся, что не вовремя прервут или заставят вдруг стоять. Он резко поворачивался, приближаясь к какой-либо вещи, непременно за нее хватался — из него словно било движениями, они вырывались непроизвольно.
— На море нацелился? — говорил он. — Хорошая задумка. Иди к нам на «Кунгур». Капитан — орел! Ребята — один к одному. Будем корешами. Заявление в «Океанрыбу» подал? Рванем в управление, я тебя протолкну.
