Почти всю ночь мы не спали — волновались, как настоящие жених и невеста. Коля все время ворочался, вставал, курил, бормотал что-то. Под утро задремал, но уже в шесть часов поднялся. А венчание было назначено на полдень. Я понеслась в аптеку покупать нашатырный спирт, думаю, не дай Бог, плохо станет ему… Или мне…
Короче говоря, привожу его на машине к храму, и мы с ужасом видим, сколько людей приехало к нам на венчание. Их никто не звал, а они пришли. Я помогаю Коле выбраться из машины и все время повторяю: «Только не задавите жениха…» Само венчание было очень торжественным. Когда он взял меня под руку, чтобы вести к венцу, расплакались оба. Я шепчу ему: «Ты не плачь, Коленька, мы выжили. Ты живой, моя любовь, понимаешь?! Ты — живой! Мы выстояли, Коля, что же ты плачешь? Перестань — ты самый сильный!» А сама реву, хотя постоянно твержу себе: «Только не плакать…» Позади Коли мы поставили стульчик на случай, если ему вдруг станет плохо. Я понимала, на то, чтобы выстоять всю церемонию, физических сил у него не хватит, да и сосредоточенности долговременной пока нет. И как только чувствовала, что рука его начинала немного дрожать, шептала: «Коля, может, присядешь?» «Нет, я буду стоять», — отвечал он. И выстоял весь обряд от начала до конца!
Когда мы после церкви приехали домой, я ему сказала: «Коля, машина стоит внизу, тебя сейчас повезут в Центр, ты там поспишь, отдохнешь. А я останусь с гостями». Он отвечает: «Никуда не поеду. У меня такое событие в жизни, куда это я должен ехать?» И когда к нам пришли гости, он сидел со всеми. Время от времени уйдет прилечь в спальню, потом опять выйдет, чтобы побыть с нами. Он выдержал до позднего вечера — со всеми разговаривал, все ему говорили: «Коля, как мы за тебя рады!» Женя Евтушенко сказал: «Коля, я восторгаюсь тобой!» И Саша Ширвиндт пришел, и Колины сокурсники и соученики. Участники всех этапов его жизни сидели за одним столом. Мы с Колей рассчитывали, что соберется 15–20 человек, а нас оказалось больше 40. Мы думали, люди часик посидят и уйдут, но никто не хотел уходить. Такая атмосфера понимания сложилась, будто все мы вместе — и врачи, и друзья наши, и родные, и мы с Колей — прошли очень серьезное испытание. Все были счастливы. А Коля улыбался, он же так трогательно улыбается… На самом деле чудо — ведь человек встал из гроба, встал обновленный и силой своего духа борется за жизнь…
Все эти месяцы испытаний я не роптала, но задавалась вопросом: «Мамина смерть мне понятна, ну а Коля почему должен уйти к Господу Богу? Почему?!!» Но потом поняла, что и в этом, наверное, есть какое-то провидение. Последние годы он получал очень много сценариев, пьес, которые ему не нравились, — сплошные убийства, кровища. Он возмущался: «Не могу это играть! Невозможно, когда на каждой странице по десять трупов. Люди начинают привыкать к жестокости». В театре даже к 60-летию, которое у него было в 2004-м, никакой интересной роли не предложили. Тогда же, накануне дня рождения, он мне сказал: «Да-а, что-то скучно мне стало в творчестве». Но при этом — бесконечная круговерть, он работал на износ, по 16–18 часов в сутки. Спать ложился в четыре часа утра, а в девять я его уже будила. Только того удовольствия, что он испытывал, когда работал в спектаклях с Инной Чуриковой или с Александром Калягиным в «Чешском фото», почти не было.
Я думаю, как это ни страшно звучит: а может быть, Коле надо было это пережить? Может, нужно было остановиться и осмыслить все? Может, Господь дал ему это тяжелейшее испытание, чтобы он осознал свою еще большую мощь? Коля и раньше со сцены дарил всем надежду своей удивительной улыбкой. Не зря же люди, приходившие на ««Юнону» и «Авось»», плакали и целовали ему руки после спектакля: «Вы нам подарили веру в жизнь, убедили в том, что все можно преодолеть, заставили поверить в то, что настоящая любовь может поднять человека».
В нашу новую московскую квартиру мы переехали в майские праздники 2004 года. Коля был счастлив. Не сразу все оценил, потому что я долго подбирала мебель, люстры, светильники в своем любимом стиле модерн в антикварных салонах в разных городах. Колечка возражал: «Зачем нам эта рухлядь?» А я отвечала: «Коля, молчи, ты не понимаешь». Но когда все встало на свои места, он сказал: «Девонька, какой у нас с тобой красивый дом. Особенный!»
Когда Коля после больницы первый раз вошел в квартиру, он страшно занервничал — после такого долгого и тяжелого отсутствия возвращение домой стало для него большим потрясением. А теперь только и слышишь: «Домой! Поехали домой!» Войдем в квартиру, он закроет дверь и выдохнет: «Слава Богу, мы дома, и никого нет». Словно сбрасывает с себя больницу. Дома он по-настоящему отдыхает. Садится к телевизору, берет сигарету, кофе. Иногда мы слушаем диски с его песнями. А раньше он этого делать не хотел. Когда был в глубокой коме, и мы заводили ему ««Юнону» и «Авось»», у него начинались какие-то нервные тики. Не мог слушать, наверное, думал, что все это в прошлом. Крылов тогда сказал, что придет период, и он захочет слушать себя, смотреть свои фильмы, ему это станет необходимо. Спустя почти год этот период наступил. Он спокойно и с удовольствием смотрит свои картины, хохочет и комментирует: «Андрей гениально играет. Да и я тоже неплохо. Много смешного напридумывали». Это по поводу «Человека с бульвара Капуцинов». Сейчас Коля еще не может полностью выразить словами все свои чувства и мысли — ему пока трудно, речь после таких травм восстанавливается очень долго. Но все равно я ему поражаюсь… Вот иногда вдруг как закричит мне из другой комнаты: «Девонька, подойди ко мне! Быстро подойди!» Я влетаю в ужасе: «Господи, что случилось?» — «Я люблю тебя!» — безмятежно говорит он и довольно улыбается.
То, как он себя восстанавливает, то, как он это делает, совершенно естественно для его характера. Я сама поражаюсь, когда он так упрямо повторяет упражнения, — больно же все, что он делает. Иногда в нем вскипает нервозность: не буду заниматься! И как он потом эту слабость в себе давит, сам давит! Я сейчас вижу, что в Центре нейро-реабилитации и патологии речи есть те, кто не может справиться со своими нервами, не занимается и не хочет этого делать. Они ложатся и лежат, смотрят в потолок, а это — конец. Есть те, кто дерется, кусается. Их отправляют домой. Есть те, кому просто не хватает сил. А Коля — рыцарь, он сражается.
Низко кланяюсь и молюсь каждый день за нашего ангела-хранителя доктора Крылова, который сделал Коле операцию. Я ему сказала тогда: «Вы мне сейчас как отец и мать. Мне, кроме вас, не с кем посоветоваться». И еще я ему сказала: «Не убирайте свою руку. У меня такое ощущение, что я иду в темноте, а мне так нужна рука, ведущая меня. А то у меня иногда возникает такое ощущение, будто только холодный ветер в ладони. Вы сейчас для меня — все. Я верю только вам. Скажите, куда мне надо идти дальше? Я все сделаю. Я буду бороться за Колю. Но как?» Я уже говорила, что он посоветовал: «Идите только к Шкловскому». Нам предлагали какой-то центр, типа санатория неврологии, но Владимир Николаевич сказал: «Только Шкловский в состоянии бороться и поднять». Когда мы Колю перевезли в Центр, Шкловский и сам, по-моему, не очень верил, что Коля сумеет восстановить речь. Он пришел Колю забирать, поздоровался, Коля ему в ответ: «Э..!» Шкловский все приговаривал: «Да, тяжелый случай, да, тяжелый. По-моему, я замахнулся…» Он идет по Склифу с Крыловым, а я бреду за ними и думаю: «Боже! А что мне делать? Куда мне с больным ребенком на руках? Куда мне с ним идти?»
Но когда мы попали к Шкловскому, он так Колю зажал, так взял в оборот, что с первого же дня муж начал заниматься по полной программе. Он с утра уходил на занятия и днем приходил. Персонал в Центре очень ласковый, я их называю душевнобольными: «Ничего, Николай Петрович, ничего. Войдите, так вам удобно? Давайте с вами пройдемся до окна». — «А..!» — «Хорошо, хорошо». Вот так, потихонечку, потихонечку прошло два месяца, и когда Крылов пришел в Центр и увидел Колю, он мне сказал: «Я не ожидал, что произойдет такой рывок».
