После того, как мы узнали, что «Ленком» отказывается от «Чешского фото», сперва подумали попросить заступничества у Захарова. Потом решили этого не делать, не ходить к Марку Анатольевичу. Что выпрашивать? Договориться еще на два месяца, продлить конец? Ну сыграем еще три спектакля?

Честно говоря, обидно, что «Sorry» все же имеет возрастные ограничения. Трудно себе представить, что я через пять лет буду в роли поэта Звонарева на сцене, как бы меня хорошо ни загримировали, говорить Инне Михайловне Чуриковой: «Твоя задача вернуться оттуда, приехать сюда, домой, беременной по-настоящему»? Сейчас эти слова еще как-то воспринимаются. Но пройдет несколько лет, и стоит ли беременеть в таком возрасте? В пьесе я еще говорил: «Слушай, это будет роскошно. Придем, будем хохотать, этим своим врачам скажем, деньги гоните обратно, сучары, зас…». Сегодня это еще проходит, но через пять лет грозящий врачам пенсионер будет выглядеть, вероятно, довольно странно.

«Чешское фото», напротив, можно играть бесконечно. В нем нет возрастного ценза. Я уже не говорю о том, какое это роскошное актерское упражнение. Вероятно, те же ощущения у Александра Калягина. Мне кажется, в этом спектакле сложилась не только одна из лучших его сегодняшних ролей, но, как и я, он видит в нем замечательный тренинг, позволяющий держать форму. Мы сыграли 25 июля 2002 года спектакль, которым закрывали сезон в «Ленкоме». Кто-то из друзей пришел на спектакль, сейчас не помню, Саша говорит: «Ну чего, ребята? Вот вы почли своим присутствием похороны нашего спектакля».

Посмотрим, что за фильм по пьесе «Чешское фото» у нас получился. Мы снимали его долго, чуть ли не два года. Вроде простая декорация — теплоход — можно обойтись одной экспедицией. В экспедицию мы и отправились — в Подмосковье. Как же это место называется? Порт и водохранилище. В нем и нашли ржавый старый корабль, его и использовали для съемок. Строить декорации получилось бы дороже. Да такое и не построишь. Другое дело — театральная декорация, сделанная по законам той самой условности, которую все принимают. А тут готовый пароход. Режиссер Саша Галин с оператором Мишей Аграновичем искали именно такой, помоечный. Феллиниевская эстетика. Когда среди этой ржавчины, пылищи и грязищи — накрахмаленные манишки, бабочки, это само по себе производит впечатление. Галин в сценарий вписал новые роли, следовательно, стало больше персонажей, появилась массовка, оркестр. Он и сам снялся в роли дирижера. Работали мы, работали, да вдруг, как это теперь случается, кончились деньги. Потом деньги появились, но уже нельзя было снимать, наступила поздняя осень, холодно, а действие происходит летом. Пришлось пережидать зиму. А потом выискивать для съемок окна в наших с Калягиным расписаниях на следующий год. Мало, чтобы мы оба одновременно оказались свободны. Полагалось еще собрать всех тех актеров, которые уже участвовали в процессе.

Построили в павильоне на студии Горького декорации парохода, в них и досняли кино. Выкроили время и на натуру, но всего несколько дней. Вернулись на этот ржавый корабль, там досняли воздух, природу. В результате летом 2002 года закончили озвучание. Монтировал фильм тот же итальянец-монтажер, что собирал «Сибирского цирюльника» Михалкова и «Венценосную семью» Панфилова. Мне передали, что он якобы в восторге от материала. Не знаю, комплимент это или правда, боюсь, ведь пишу эти строки во время монтажа.

Кино собирается в Италии. Все круто и высоко замешано. Звукорежиссер на картине был один из лучших в стране. Он постоянно искал, что сделать, чтобы как можно меньше оставалось на студийное озвучание. А для этого надо записывать звук так, чтобы он остался живым. Записывать не отдельно, а точно в момент игры, прямо на съемке, сохранив его естество. Иначе потом «химическое» озвучание, когда в студии копируется звук из жизни, искусственность которого скрыть очень сложно. Но как сделать, чтобы не полез брак? А он может случиться, начиная с шума камеры и кончая пролетающим самолетом, проезжающими машинами, да всем, чем угодно. Чтобы сохранились все настоящие звуки, начиная просто с ходьбы по полу, по этим железякам, и чтобы фон не перевешивал, не заглушал шепота актера — там, где важно, чтобы он звучал именно шепотом, а не чем-то другим. Большая часть звука пошла в картину естественная благодаря этому мастеру, он все здорово сделал. Мне он сказал: «Вашу картину я знаю наизусть». Он действительно знал наизусть каждый кадр, потому что озвучил все по кусочкам. В один кусочек он добавлял птичку, что прилетела, из другого убирал звук самолета.

И еще. При прямой проработке мужских персонажей женский образ никак не обозначен. Нельзя. Разрушается концепция. Любая конкретность сразу многое меняет, а так каждый зритель фантазирует свое. Но как только это «свое» станет осязаемым, тут и сказке конец… Почему ни разу не случилось ни одной актерской победы над ролью Остапа Бендера? Потому что у каждого, кто читал книжку, — свой Остап. И всегда он будет лучше, чем любой реальный актер. Может, новый Алейников когда-нибудь Остапа сыграет, причем народ его должен полюбить еще до этой роли. Может, тогда и согласится? А так… большой вопрос. Потому и в «Чешском фото» нельзя показать конкретную женщину. Как только она возникнет, пусть даже Венера Милосская, Мона Лиза, Джоконда, — конец истории.

Я видел только те куски фильма, которые мне полагалось доозвучить. И больше ничего из материала мне не показали. А Калягин смотрел полностью материал. Он имеет прямое отношение к выходу фильма. Он — сопродюсер, он участвовал в поиске денег. Саша тоже о картине хорошие слова говорил. Тьфу-тьфу!

Мысль пойти к Марку Анатольевичу довольно быстро умерла сама по себе как совершенно бессмысленная. Это стрельба из пушки по воробьям. Удар по собственному достоинству. Унизительно доказывать: «Ну дяденька, ну разреши, мы талантливые, мы хорошие артисты…» Для Саши Калягина это вдвойне унизительно, потому что у него свои отношения с Захаровым, он относит себя к другому творческому вероисповеданию. Захаров прошел школу Эфроса. Калягин — школу Ефремова. Собственно, он сам уже давно Калягин. А вы, конечно, Захаров, я к вам с уважением, но вы… как сказать, не моего романа тема. Тем не менее Калягин сказал: «Пойду, черт с ним, пойду, надо сохранить спектакль». Хотя я понимал, что для него эта ситуация — страшный удар по самолюбию. Мол, что я буду выпрашивать? Дайте мне, Калягину, поиграть, что ли?

Казалось бы, в чем трагедия, ну не будет идти на сцене «Ленкома» «Чешское фото», условно пойдет на сцене МХАТа. Конечно, это не трагедия, по большая проблема. А как там декорации встанут на сцене, и где им храниться? Во МХАТе? А МХАТ пойдет на это? Декорации же полагается где-то держать. На улице — прошел один дождик, и прощай. Кто-то должен на себя взвалить эту проблему, материально за декорации отвечать? Надо искать площадку, место, где хранить декорации.

Предположим, будем играть по средам в Театре Маяковского. Без разницы. В их выходной день. Или еще где-то. Мне все равно. Единственное, возникает некий легкий оттенок: «Понятно, когда «Ленкому» стало негоже, теперь нате, другие театры доедайте». Мол, все сливки уже сняли. Значит, был хороший спектакль, а сейчас, скорее всего, он уже не тот. Отыгранный. Вроде как второй сорт. Не так, конечно, все не так! Но у многих мышление поверхностное, и такая загогулинка, конечно, возникнет. Конечно, самое правильное перейти к Калягину, в его театр «Et cetera». Но у Саши, как мне кажется, в этом варианте возникнет момент этический. Внутренние обязательства перед своим театром. Он же берет дополнительное название в репертуар, во-первых, и пришлого человека — во-вторых. Те же проблемы, что встали перед «Ленкомом». Да, он приводит хорошего актера, приводит Караченцова, они ко мне тепло относятся. Но у них театр только сейчас на ноги становится. К тому же находятся они территориально на Новом Арбате. Как говорят, ненамоленное место. В этих башнях на Новом Арбате разные министерства были: нефти, газа, химии. Каждое министерство располагало своим конференц-залом, большим, просторным, со сценой. Но совсем не приспособленным для театра. Нет кулис, нет карманов, нет колосников, нет света, звука, авансцены, рампы и так далее и тому подобное. Приходилось производить какой-то ремонт, перестройку. Но все равно любые действия могли быть только косметическими, театр оказался внутри громадного здания плюс вход, как в магазин. К ним на второй этаж надо через что-то проходить. Нет театрального подъезда!