С Калягиным у нас своя забава. Устраиваем в «Чешском фото» спектакль в спектакле. Но до конца раскрывать наши карты, наверное, нельзя. В общем, мы забавляем друг друга. «Ну клоун… твою мать», — говорит он мне так, чтобы публика не слышала. Я отвечаю: «Ты на себя посмотри». Он: «Смотри, как я сейчас элегантно эту штуку сделаю». Он элегантно что-то делает. Смех в зале, аплодисменты. «Ну что?» Я: «Теперь поклонись». Он кланяется, но так, что публика не замечает, вроде… он что-то роняет на пол.
Саша на удивление смешливый. Я произношу реплику: «Вспомни, что нам тогда шили», он в ответ кричит: «Вспомни, что на нас вешали». Я в этот момент, когда слышу «вешали», показываю вешалку, а когда «шили», я тихонечко «штопаю». С ним сразу истерика. Однажды он говорит: «Ну, клоун, ты еще п…ни на сцене». Я тут во время спектакля пукнул. Он упал. А потом вообще уполз.
Мы с ним редко такое себе позволяли. Но один раз Саша вдруг разозлился: «Ты что? Зрители слышат». Я: «Ничего они не слышат». Публика так устроена, что, если что-то ей показалось, она так и будет думать, что показалось. Декорации валиться начнут, зритель отметит: «Какой интересный прием!» Все! Горит полтеатра, они будут думать, что бежать надо только тогда, когда кто-то крикнет: «Пожар!»
* * *
«Чешское фото» — этапный спектакль в его творческой жизни. Почему? До «Чешского фото» он играл героев-любовников, секс-символов, и вот появился Саша Галин, который предложил ему эту роль… Полярную той, что он предложил Саше Калягину — роль бизнесмена, человека благополучного, богатого, любимца женщин… А Коля должен был сыграть ничтожество, этого фотографа, человека опустившегося, размятого, размытого, у которого ничего нет, уничтоженного практически, а на самом деле с понятием чести и достоинства. И вот, когда Коля репетировал, он никак не мог понять, зачем ему это надо, кого он играет. И он мне рассказывал о своих муках репетиционных, что это не его роль, зачем он в это влез… А тут еще надо работать с Калягиным, а это необыкновенный актер, у него такие находки, это — профессионал, суперпрофессионал, он просто купается в сценах. И вот мы приходим на прогон на сцене «Ленкома», я сижу на пятом ряду. Выходит Калягин, еще какой-то человек, еще какой-то. Я сижу и думаю: а где же Коля? И вдруг понимаю, что этот вот в босоножечках, в болонье, с длинными волосами, со скрюченными ручками, который не ходит, а как-то ползает по сцене, — это и есть мой Коля. Я была так поражена. Я была поражена, что он обманул меня. Меня! Свою жену, которая знает его вдоль и поперек. Как он из себя вытащил этого маленького человечка, у которого нет своего жилья, нет денег, нет даже сигарет — у него ничего нет. Есть только одно: достоинство человеческое, уважение и любовь к этой женщине, ради которой он и пострадал. И я считаю, что это просто уникально. На этот спектакль должны приходить студенты и смотреть, как можно играть вдвоем два с лишним часа, как можно существовать на сцене, как можно держать зал, вести его за собой. Возникала такая мощная, невероятная эмоциональная связь… Вдруг зрители в зале начинали как-то всхлипывать, затем хохотать, и хохотать так, что текста не было слышно… Весь зал захватила их игра… И мне очень обидно, что спектакль сняли. Я этого совершенно не понимаю. Не могу понять. У нас в театре есть слабые спектакли, которые хотели снять и не сняли. Но как, за что, почему убрали «Чешское фото»? Там играют такие два актера, там такой суперпрофессионализм!
Приход в кино
Наверное, с роли Бусыгина в фильме «Старший сын» ко мне пришла удача в кино. Но была и предыдущая картина, она же первая большая, которая называлась «Одиножды один». Снимал этот фильм Геннадий Иванович Полока, автор известных фильмов «Республика Шкид», «Интервенция». До встречи с Полокой я пытался начать роман с кинематографом, но дальше фотопроб дело не шло. Иногда случались даже кинопробы, мне говорили: «Мы вам позвоним», и на этом все заканчивалось. Я и сам понимал, насколько фотогенично мое лицо, а для ассистентов, помощников режиссера, помимо прочего, я — «кот в мешке».
Но вот меня пригласили к Полоке на пробы в «Одиножды один». Я поехал, не очень веря в успех. Моей партнершей оказалась Валя Теличкина, она меня перекрестила перед пробой, что для меня оказалось легким потрясением. Теличкина — чистой воды киношная актриса, хотя оканчивала ГИТИС. Огромный опыт подсказывал ей трепетно относиться к акту кинопроб. Я же считал иначе: «А-а, плевать, будет — не будет, не больно-то хотелось». Такую себе защитную стеночку поставил. Мне потом рассказали, что утверждали меня на роль довольно сложно. Выбирали из пятнадцати претендентов. Трудно такое говорить, но пробовался и Андрей Миронов. Сам Полока хотел, чтобы играл Высоцкий. Но Высоцкого ему запретили. Не знаю, пробовался в картину Золотухин или нет? Почему я вспомнил о Золотухине… именно они — Володя и Валерий — снимались в «Интервенции», Полока их знал и, вероятно, хотел продолжать с ними работать. Но его желание уперлось в худсовет, который поделился ровно пополам. Объявили обед. После обеда худсовет собрался вновь, тут подъехал человек высокого звания, который не присутствовал на первой части этого собрания. Опять посмотрели пробы. Начальник высказался: «А что вы думаете про этого молодого парня? Мне кажется, это его роль». Геннадий Иванович мне рассказывал: «После того, как отклонили Высоцкого, я тоже хотел, чтобы тебя утвердили».
Первый съемочный день. Где-то в Подмосковье. Мой партнер Анатолий Дмитриевич Папанов. Слова я выучил. Я ждал съемок спокойно, знал, что кое-что умею, в театре уже играл большие роли, играл много и шибко верил в себя. Плюс опыт работы с камерой, пусть и телевизионной. Но я жестоко ошибался, выяснилось, что у меня ничего не получается.
Есть такая байка. Актера просят: «Можете спокойно, предельно органично взять и поздороваться? Больше ничего не надо, только: «Здравствуйте, товарищи!» Просто поздоровайтесь. Хорошо. А теперь посвободней, полегче, чтобы зритель увидел этих товарищей». «Здравствуйте, товарищи». «Ну лучше. А если это не товарищи, а один товарищ, близкий ваш друг, Вася, предположим». «Здорово, Вася». «Ну, поживей». «О, здорово, Вася». «Сейчас лучше. А теперь вы спешите, а этот Вася: «Здорово, давай поговорим». Понятно, что так на полчаса. Вы: «Привет, чуть позже, ладно, давай через часок. Мотор, камера, начали!» Артист делает так: «Здра-а-а-авствуйте!» — «Что такое, блин, подождите, вы же должны здороваться на ходу».
Со мной начинается приблизительно то же самое, не выходит ни черта. Причем чувствую, что не просто плохо говорю свой текст, а завально. Геннадий Иванович, кроме того, что он талантливый и знаменитый режиссер, оказался хорошим педагогом. Он меня повел под белые руки в ближний лес. Говорит: «Коленька»… и дальше начал меня погружать в новый для меня мир, чудо-сказку под названием «целлулоидная лента».
«Театр — искусство условное, — читал мне лекцию Полока. — В театре нет настоящих берез. Зато в театре есть зал, пусть он в темноте, но все равно, кто в нем сидит, тот на вас смотрит. В театре стоят фанерные деревья, на вас светит свет, и вашему психофизическому аппарату профессионально это комфортно, более того, вы к этому привыкли. В этой атмосфере вы свободны, органичны, правдивы, действенны, заразительны, обаятельны. В кино вас все сбивает. Даже что березки настоящие — сбивает. Что зрителя нет — сбивает. Куда говорить, как, кому? При этом вы понимаете, что все, сейчас отснятое, сохранится на пленке на века. От этого вы еще пуще стараетесь — это вас тоже сбивает. Муха села на листик — она вас сбивает. Вместо зрительного зала — две бабки, которые повисли на заборе, потом одна плюнула, ушла — вы это увидели и вас окончательно задергало».
«Давайте, — втолковывал мне Полока, — мы никому не скажем, но вы для себя решите, ваш зритель — вон тот осветитель, хотите — другой, но осветитель обязательно на вас будет смотреть, а вы работайте только для него, на камеру вообще плюньте». Для меня тогда монолог Полоки казался обучением удивительно тонким вещам. Стал подсказывать мне и Анатолий Дмитриевич. С упорством, достойным лучшего применения, он предельно доброжелательно помогал мне в каждом дубле, мало того что он играл идеально и органично плюс еще и смешно. Но прошли первый, второй, третий, потом пятый, седьмой, восьмой дубли — сколько можно? Где-то в районе девятого дубля: «Коленька, поздравляю, наконец вы поймали жар-птицу, получилось, ура, с первым съемочным днем вас». Дальше дело пошло полегче. Через несколько дней — совсем легко. Наконец фильм сняли. Вызывает меня Геннадий Иванович: «Коленька, теперь я вам скажу правду: все, что вы сделали в первый день, получилось крайне погано. Но теперь вы, надеюсь, освоились и готовы к тому, чтобы ту сцену сделать хорошо. Завтра будет пересъемка, мы будем заново ставить то, что снимали в первый день».
