Считается, что актерское дело безумно заразное, как наркотик. И получается, что я сама вычеркнула себя из этого мира. Но я даже не мыслю сейчас вернуться обратно на сцену. Мне мое дело стало неинтересным. Я даже вспоминала «Шагреневую кожу». Героиня не знала любви настоящей, но играла Офелию — все рыдали, и зрители умирали от любви к ней. И она сама умирала на сцене. Когда же она узнала настоящую любовь, то превратилась в ужасающую актрису. Я в последние годы уже подумывала уйти из театра, как верующий, как православный человек. Есть у меня самой очерченные рамки собственного поведения на сцене. Я Захарову говорила: мне это играть стыдно, Марк Анатольевич, я это не хочу делать, не буду в этом спектакле репетировать, где у вас героиня — дьяволица, и все построено на мистификации. Как верующему человеку, мне тяжело такое изображать. Это не ради красивых слов, такое, если нет возможности понять, надо принять. Я могла бы на радио записывать прекрасные стихи того же Бунина о Боге, о душе. Читать передачи о христианстве. То, что людям может принести пользу. А не раскорячивать ноги на сцене да сиськи выкидывать… Я хочу работать во благо человеку, а не против него. Я еду по Москве, всюду висит реклама «Дневного дозора». На ней бесконечная череда этих дьявольских лиц. Непрекращающееся давление на психику человека.

Меня Коля уговаривал остаться в театре, умолял: «Девонька, прошу тебя. Если ты уйдешь, представляешь, каково мне будет одному!» Я продолжала тянуть лямку своего актерства, но все ближе и ближе подходила к мысли, что пришла пора уходить. Конечно, когда я выходила на сцену, мои профессиональные качества, ставшие уже ремеслом, заставляли откидывать все сомнения. Но та безумная гордость оттого, что мне хлопают, когда я выхожу, что дарят цветы, у меня давно уже пропала, а актеру без этого «допинга» нельзя существовать. Для меня актерство превратилось в тяжелый труд — не в физическом, а в духовном плане. Здесь не я выбираю, здесь мне все время заказывают музыку. И музыка часто не лучшего качества. Когда случилось несчастье с Колей, этот вопрос продолжал во мне оставаться, но я бы все равно пришла в театр, потому что я дисциплинированный человек. К тому же я понимала, что на каком-то этапе работа, коллеги мне будут как-то помогать выжить, у меня будет какое-то отвлекающее занятие. Но когда я готовилась к похоронам мамочки, когда с Колей случилось несчастье, а через два дня, второго марта, я узнаю, как поступило руководство театра и прежде всего Марк Анатольевич (потому что никто не может принять решение без него), решение было мною принято.

Когда было девять дней со дня смерти мамы, мне позвонил Марк Анатольевич Захаров, выразил соболезнования и сказал: «Людмила Андреевна, я очень сочувствую тому, что вы потеряли маму, очень переживаю за Колю. Знайте, что театр с вами, мы хотим вас поддержать. Я понимаю, какой у вас сегодня день, но прошу вас сыграть в «Шуте Балакиреве». Вместо Коли мы ввели Витю Ракова, помогите ему. Невозможно вводить еще и второго исполнителя вместо вас. Пожалуйста, приходите». Я говорю: «Конечно, приду. Даже хорошо, что выйду на сцену, Коля будет рядом со мной…» В общем, в этот день я помянула маму, а вечером поехала в «Ленком». Олег Янковский передает мне от театра 30 тысяч рублей. В гримерке мы с Витей порепетировали, я загримировалась, оделась, пошла на сцену. И вдруг вижу репертуарную доску, на которой написана информация о прогоне ««Юноны» и «Авось»» с новым исполнителем — Дмитрием Певцовым. Меня начинает бить дрожь. Дело в том, что это особый спектакль. Коля создавал его совместно с Марком Анатольевичем, наполнял своей энергетикой, эмоциями, нервами, силой своей, ощущением свободы. «Юнона…» — Колин флаг…

Как мне хотелось, чтобы у Захарова хватило достоинства, такта, уважения, просто сочувствия или любви к своему актеру, который отдал так много и ему лично, и театру, как бы мне хотелось, чтобы он пощадил Колю. Более того, я не сомневалась, что он на несколько месяцев отложит главный Колин спектакль. Когда Татьяна Ивановна Пельтцер стала терять разум и забывать текст, Марк Анатольевич принял решение снять с репертуара замечательный спектакль «Три девушки в голубом». Редчайший спектакль, не похожий своей постановкой на обычный для него рисунок. Он сказал, что без Татьяны Ивановны это уже будет совершенно другое творение, а он не хочет ничего нового ни видеть, ни слышать. И мы похоронили чудный спектакль, простились с ним, вышли на сцену с Пельтцер в последний раз и больше никогда его не играли. Для меня это было важным событием. Захаров мне показал, что актера, как человека, как личность, можно и нужно уважать. Не только потому, что он имеет славу всенародную, а за то, что он еще просто человек, а человека надо щадить. Оставить в своей душе память о том, какой он был, и не заставлять его ни с кем сравнивать.

Но с ««Юноной» и «Авось»» он уперся, наверное, в материальные расчеты. И вину за то, что Колю не пощадили, я полностью возлагаю на наш триумвират: завлита Юлию Косареву, директора театра Марка Борисовича Варшавера и главного режиссера Марка Анатольевича Захарова, они вместе хладнокровно приняли это решение 28 февраля в двенадцать часов дня. То есть ровно через два часа после того, как я им позвонила и сообщила о состоянии Коли. Я же дисциплинированная актриса, находясь в морге и собирая мамочку, я нашла в себе силы позвонить и сообщить, что у нас беда: «Я хочу сказать вам, что Колечка попал в такую тяжелую аварию, что не знаю, как из такой ситуации мы выйдем. А у меня умерла мама, я на ближайший спектакль не смогу прийти». Марк Анатольевич перезвонил, высказал мне свое соболезнование по поводу мамы, не нашел в себе силы сказать, что он решил сделать с любимым спектаклем моего мужа. Я думаю, он промолчал, зная мой замечательный характер. Если бы он мне сказал, что на все Колины спектакли вводятся замены, такая новость меня бы не сильно ударила. Если бы он сказал, что на «Sorry», на «Чешское фото»… Нет, «Чешское фото» он сам еще раньше снял, сказав, что это не его спектакль, а у нас очень широкий репертуар. А что касается «Sorry», то Инна Михайловна с достоинством настоящей великой русской актрисы сказала, что при живом «муже» не женятся вторично, с дублером она работать не будет. Но ««Юнона» и «Авось»» для меня был святым спектаклем, потому что Николай Петрович не только его сорежиссер, но и его вдохновитель. Он всей силой своего таланта оживил этот спектакль.

Для Коли ««Юнона» и «Авось»» — не просто спектакль. Это его жизнь. В этой постановке гениальная работа Алексея Рыбникова, сочинившего потрясающую музыку, и талант Володи Васильева, который пришел но просьбе Коли и создал фантастическую хореографию, и потрясающая фантазия Олега Шейниса, придумавшего умопомрачительное пространственное решение, и гениальная режиссура всего этого уникального зрелища, воплощенная Марком Анатольевичем Захаровым. 23 года Коля тянул этот спектакль на себе. Выкладывался, рвал глотку, горло у него буквально слетало, даже с температурой шел играть… Мне он говорил: «Я это делаю для тебя, девонька. Мне хочется, чтобы тебе было приятно, чтобы ты знала, с кем живешь». Я говорила: «Коля, да я и так знаю, кто ты такой». — «Нет, надо, чтобы ты гордилась мной». Это было как утверждение его мужского «я», доказательство того, что он — настоящий мужчина. И когда с ним случилась беда, театр даже не выждал хоть какое-то время…

Не знаю, как сейчас Дима Певцов в нем играет. Говорят, что спектакль состоялся, но это уже другой спектакль. Знаю, что прежний переворачивал души, люди решали после него свои судьбы, матери, потерявшие своих детей, уходили с него рыдая. Тот ««Юнона» и «Авось»» был для них очищением, они верили в его силу, в его любовь, в решение Господа Бога, а не в свое мелкое тварное существование. В нем была сила, которую нес Коля. Никогда не поверю, что нынешний спектакль стал таким. Простить я их простила, но прийти в театр и выйти на сцену — значит принять их правоту. А я этого не могу сделать.

В тот день я выхожу на сцену, меня буквально трясет. Боюсь, что со мной что-то случится, что меня удар хватит… После первого акта на ходу раздеваюсь, срываю парик и говорю: «Я больше сюда никогда не приду». Одна моя подруга пытается меня удержать: «Что ты делаешь?! Ты же актриса, ты должна отыграть спектакль!» Я отвечаю: «Сначала я перед Богом — человек, а потом уже актриса. А как человек я с этим решением не согласна». Так и ушла со спектакля, не доиграв. Конечно, я нарушила театральную этику. Сейчас я это понимаю, но в том состоянии ничего не могла с собой поделать. Мне показалось, что в моем Доме для нас с Колей не хватило чувства сострадания…

И все равно я очень благодарна всем сотрудникам «Ленкома» за то, что они звонят, переживают за Колю, предлагают свою помощь. Я их всех люблю и безумно по всем скучаю. Но, к сожалению, сейчас я не могу работать в театре, так как должна каждый день быть рядом с Колей. Как бы мне ни было тяжело, как бы я ни голодала, как бы ни скучала. Хотя, честно говоря, сейчас я не скучаю по сцене, я вижу сейчас такой театр! Мне даже смешно сравнивать. Я б хотела, чтобы сняли фильм о врачах, о мучающихся людях, которые выходят из темного коридора. Рядом с Колей лежали солдаты из Чечни, молодые люди после инсульта, которые собирают себя по частям. Там такое мужество, такая сила. Нигде я такого не видела. Инна Михайловна мне говорит: «Люда, ты бы сыграла Полину Андреевну. Все же «Чайка»». Я отвечаю: «Понимаешь, я выброшу три часа из жизни, а я ему нужна каждую минуту». Три часа из жизни я буду кому-то представляться, три часа, которые не решат ни чью судьбу, не изменят эпоху. А судьбу своего мужа я решаю ежеминутно. Ему, как никому, нужны три часа моей жизни. Шаг за шагом мы с ним репетируем новую жизнь.

А на старый Новый год к нам домой приехали Марк Анатольевич и наш директор Варшавер. Мило посидели вчетвером, поговорили, немного выпили. Чему удивляться? Жизнь — театр, а мы в нем — актеры.