Может быть, это был подростковый бунт? Мы с мужем мучились и не находили ответа. Если это бунт, то все не так уж плохо, решили мы. Мы знали, что многие родители получали от своих детей много хуже, чем такой бунт. Когда растешь в достатке и все тебе потворствуют, это должно как-то проявиться. Оно и проявляется.
— Но в чем конкретно? — спросил Спенсер, чувствуя, что не очень желает это знать.
— Действительно, мы пока не видели в чем. Ну вели они себя замкнуто, ну и что в этом такого плохого? Мы ничего не видели — ни муж, ни я. Представляете, я со своим тогда стопроцентным зрением. Ну разве это не ирония, если посмотреть на меня сейчас? — Кэтрин улыбнулась в его направлении.
«Она, должно быть, когда-то была красивая», — подумал Спенсер.
— Я вот вам сейчас рассказываю, но тогда я была очень беспечна. Я занималась благотворительностью, устраивала у себя дважды в неделю малые и большие приемы, мы ездили в Нью-Йорк по делам благотворительности, по другим светским делам; в Нью-Йорке тоже были театры, приемы.
Ей хотелось рассказать ему о своей прошлой жизни как можно больше. Спенсер уже имел достаточное представление о том, какую жизнь они вели в своем особняке в Гринвиче, в штате Коннектикут, но она прерывать свой рассказ и не думала. Ей нужно было выговориться. Она продолжала пространно рассказывать о занятиях Кристины на фортепиано и скрипке, о ее успехах в балете, о деньгах, которые она тратила на балетную обувь и пачки, о том, как Натан создал в школе баскетбольную команду.
— В первый раз я задумалась о том, что что-то не так, когда Кристине исполнилось четырнадцать с половиной лет. И она пришла ко мне… Нет, не она, а ее гувернантка, миссис Питт, пришла ко мне и сказала, что Кристина перестала заниматься музыкой и танцами. Всем сразу. Когда я потребовала объяснений, Кристина сказала, что ей стало скучно. Это было очень странно. Вы должны понять: она играла на фортепиано с четырех лет. И теперь хочет бросить? Таких объяснений я не приняла. Мой муж тоже. Но что мы могли сделать? Она не сказала нам ничего плохого. Мы послали ее к нашему семейному психоаналитику, который сказал, что она очень замкнута. Он воспринял все довольно серьезно, и это нас озаботило. Он сказал, что ее поведение, скорее всего, является реакцией на что-то. Он спрашивал, не умер ли кто недавно в нашей семье. «Нет, — ответили мы. — Никто не умирал, у детей все есть, здесь проблем нет».
Каждое лето они ездили в Нью-Хэмпшир к моей матери, на озеро Уиннипесоки. Она обожала их обоих, была от них без ума, но Кристина всегда была ее любимицей, вне всяких сомнений. Я была у матери единственным ребенком. Мне кажется, она считала Кристину своей второй дочерью. Дети любили туда ездить, она любила их принимать. Но когда Кристине исполнилось четырнадцать с половиной, она тихо и спокойно заявила, что предпочитает туда не ехать. Это было необъяснимо. Не ехать? Но почему? «Бабушка так тебя любит». «О, ты знаешь», — сказала она, а затем, поколебавшись немного, замолкла. Я не могла вытянуть из нее больше ни слова. Но она поехала. На следующий год Кристина снова сказала, что не хочет ехать к бабушке, потому что на лето есть какие-то дела здесь. Я знала, что, если она не приедет, для моей мамы это будет удар. Кристина проводила у нее каждое лето с момента рождения. Когда Кристина не предложила мне никаких конкретных объяснений, почему она не хочет ехать, я стала настаивать. «Это смешно», — сказала я. — Кэтрин сделала паузу. — И она поехала.
— Она поехала — и?.. — спросил Спенсер.
— Нет, они оба поехали. Конечно. Они поехали оба. Я больше об этом не думала, но, когда они вернулись, Кристина была еще более замкнута, чем всегда. Даже моя мама упомянула в телефонном разговоре о настроении Кристины. Мы довольно долго обсуждали это и решили, что всему виной переходный возраст. Половое созревание. У вас есть сестры, детектив?
— Да, у меня три сестры.
— Они проходили через эту подростковую тоску, это смятение?
Он ничего такого не помнил. Для него они всегда были одинаковыми, и к тому же он находился в слишком юном возрасте, чтобы заметить, как они вели себя с другими. Сестры в какой-то мере заменяли в детстве Спенсеру мать. Когда он родился, то Кэтлин, старшему ребенку в семье, было уже двадцать, Морин, четвертой по счету, — четырнадцать, а Сайнид — тринадцать. К тому времени, когда он стал достаточно взрослым, чтобы кое-что понимать, они уже давно не только выросли, но расцвели и вышли замуж. Кэтлин вообще родила Харри за два года до рождения дяди, то есть его, Спенсера. Он доводился Харри дядей. Ему сейчас тридцать два, и он зовет его «мой младший дядя Спенсер».
— Я полагаю, что да, — ответил Спенсер. — Мне кажется, они менялись с возрастом.
— Да, это верно, — резко проговорила Кэтрин. — Я уверена, что ваша мама ни о чем таком не думала.
— Не сомневаюсь, что так оно и было, — сказал Спенсер.
— Вот и я тоже. Кристина и Натан возвратились из Нью-Хэмпшира, начались занятия в школе, все было в порядке. Я продолжала заниматься своими делами. Тогда в Гринвиче перед Благодарением и Рождеством было много благотворительных мероприятий.
— И что потом?
— Потом? Потом ничего. Как-то в октябре восемьдесят восьмого года я занималась в своей большой гостиной чем-то, сидя на новом диване, и тут приходит муж — это было в четверг поздно вечером, он только возвратился с делового ужина, — так вот, он входит в говорит: «Мне нужно поговорить с тобой. Это насчет Кристины».
Я рассеянно поднимаю глаза и говорю: «Конечно. Но в чем дело?» Я как раз не то заклеивала конверты с письмами, не то разбирала почту. Джон сказал, что люди говорят насчет Кристины ужасные вещи, невероятно ужасные, что он так был взбешен сегодня утром, что даже ударил своего брата Джеффа. Джефф, по-видимому, пустил какой-то слух.
Только теперь я внимательно на него посмотрела. Отодвинула в сторону свою почту и посмотрела на Джона. Если он сказал, что ударил своего брата, это должно быть очень серьезно. По-моему, за всю свою жизнь Джон не ударил ни одного человека. Вот так.
Джон сказал, что по нашей Норт-стрит ходят злобные слухи. Люди говорят — это что-то ужасное, — что Кристина беременна.
Я засмеялась. Это была моя первая реакция. Я просто засмеялась. «Не будь смешным, — сказала я. — Я тебя не прерывала, теперь дай мне тоже высказаться. Не будь смешным. У нее никогда не было парня». А он только посмотрел на меня — так тяжело, что мне даже стало страшно. Очень страшно. Я замотала головой и засмеялась снова. «Что на тебя нашло, Джон? — сказала я. — Брось ты все это. О чем ты таком говоришь? — Наверное, я даже вскрикнула в этот момент. — Этого не может быть, и ты это знаешь».
«Позови ее, — сказал он. — Позови ее, пусть она спустится вниз». Было уже поздно, но я ее позвала. Я слышала, как она медленно спускается вниз по лестнице, а затем подошла и встала перед нами в своей белой рубашке и тапочках, такая усталая и красивая. «Крисси, папа чуть не свел твою маму с ума, — сказала я. — Посмотри, как поздно, и мы вынуждены были поднять тебя с постели». Она спросила, в чем дело, и я почувствовала себя лучше, но это длилось не больше минуты, пока я не сказала: «Папа слышал о том, что по городу гуляет какая-то чудовищная ложь, которую я даже не могу тебе сейчас повторить. Папа — твой отец — и я, мы хотим знать…» Я не могла продолжать. В этот момент я вся задрожала. Это все было так абсурдно. Я снова засмеялась, а затем Джон поднялся с дивана и спросил нашу дочь: «Кристина, говорят… Кое-кто сказал мне, что ты беременна. Это правда?» — Кэтрин наклонила голову, как если бы эти прошедшие пять лет и слепота не могли смягчить ее обнаженное унижение, которое она тогда испытала. — И она ответила: «Да».
Я посмотрела на свою дочь, как будто прежде никогда ее не видела. Я смотрела на нее тысячи раз и видела чудесную, нормальную девочку, правильную, в общем, замечательную; и сейчас, может быть, в первый раз за все время я увидела ее такой, какая она есть, — изможденную, бледную, с темными кругами под глазами, с поджатыми губами и ввалившимися щеками, и еще в этой широкой белой рубашке.
