— Вы правы, Том. Если я сумею спасти Саванну, если дам ей силы и она вернется к творчеству, это значительно повысит мою репутацию. Но один из моих мотивов вам не понять. Я открыла для себя поэзию вашей сестры задолго до того, как стала ее психиатром. Я любила и люблю ее стихи. Возьмите и почитайте их, Том…

— Что? — Я вскочил со стула и сердито шагнул к доктору. — «Возьмите и почитайте»? Пусть я всего-навсего тренер, но не орангутанг, доктор. Должно быть, вы запамятовали одну мелочь из моего жалкого послужного списка. Я — преподаватель английского. Удивительный преподаватель, обладающий способностями заставлять оболтусов с разинутыми ртами влюбляться в язык, который до этого они крушили и уничтожали. Уважаемый доктор, я читал стихи Саванны задолго до того, как вы начали свою психиатрическую практику.

— Простите меня, Том. Примите мои извинения. Я думала, что вы отрицали ее стихи из-за их тематики. Ее произведения глубоко личные, написанные о женщинах и для женщин.

— Вовсе нет, — устало вздохнул я. — Чушь какая-то. Ее стихи совсем не такие. Ну почему в этом идиотском городе все так глупы? Почему все повторяют одно и то же о ее поэзии? Это обедняет творчество Саванны. И любое литературное творчество.

— Вы не согласны, что ее стихи преимущественно для женщин?

— Не согласен. Они для людей. Для мужчин и женщин, умеющих страстно чувствовать. Есть назидательные ноты, есть неподдельно изумляющие, но для понимания их и наслаждения ими не нужно придерживаться какой-то точки зрения. Поэзия Саванны замечательна вовсе не нацеленностью автора на определенную аудиторию. Это примитивное, расхожее мнение. Оно ослабляет ее творчество, делает его банальным и предсказуемым. В Нью-Йорке найдется миллион обозленных женщин с такими же воззрениями, как у Саванны. Но только она имеет власть над языком и может заставить его воспарить птицей или петь голосом раненого ангела.

— Вы вряд ли способны понять феминисток, — резко заметила доктор Лоуэнстайн.

Я вскинул голову и уловил в ее взгляде что-то чрезмерно покровительственное и оценивающее.

— Спросите меня, доктор, являюсь ли я феминистом.

Она усмехнулась и спросила с сарказмом:

— Том, вы феминист?

— Да, — кивнул я.

— Да?

Доктор засмеялась. Думаю, это был первый искренний смех, который я слышал от решительного и непреклонного доктора Лоуэнстайн.

— Почему вы смеетесь? — спросил я.

— Потому что меньше всего я ожидала от вас такого ответа.

— Конечно. Белый южанин и все такое?

— Да. Белый южанин и все такое, — произнесла она вполне серьезно.

— Поцелуйте меня в зад, — буркнул я.

— Так и знала, что вы шовинист.

— Этим словам, доктор, меня научила Саванна. Ваша пациентка-феминистка. Феминисты, расисты, выходцы из стран третьего мира, обскурантисты, дрессировщики львов или однорукие фокусники — нет никакой разницы. Какую бы заковыристую чушь они ни несли, если мне это кажется неправильным, надо доверять своей интуиции и называть их так, как мне заблагорассудится.

— Удивительная философия, Том. Очень продвинутая, особенно для тренера.

— Как ваше имя, доктор? — поинтересовался я. — Я здесь уже почти три недели и даже не знаю, как вас зовут.

— Это неважно. Мои пациенты не называют меня по имени.

— Не забывайте, я не ваш пациент, черт побери. Я — брат вашей пациентки. Ее дикий братец-кроманьонец, который хочет выяснить ваше имя. Не считая горстки друзей Саванны, в этом городе я никого не знаю и вдруг начал остро чувствовать свое одиночество. Мне запрещают видеться с сестрой, хотя я нужен ей больше, чем кто-либо в этом мире.

— Я бы предпочла сохранить наши отношения на профессиональном уровне, — заявила доктор.

В ее кабинете я вдруг почувствовал себя как в стерильной безвоздушной западне; я устал от избытка пастелей на стенах и недостатка собственного хорошего вкуса, чтобы их по достоинству оценить.

— Вы помогаете мне, — продолжила доктор, — а я в свою очередь оказываю помощь вашей сестре. В конце концов, это из-за нее вы приходите сюда. Так что обращайтесь ко мне «доктор» — наиболее приемлемый для меня вариант. Я опасаюсь слишком близко подпускать к себе такого человека, как вы, Том.

— Замечательно, доктор. — Я устал и был сыт по горло этими учтивостями. — Согласен. Но тогда и вы перестаньте называть меня Томом. Обращайтесь ко мне с упоминанием моей профессии.

— Это как? — удивилась она.

— Называйте меня тренер.

— Тренер по феминизму.

— Да, тренер по феминизму.

— Том, какая-то часть вас ненавидит женщин? — Доктор наклонилась ко мне. — Серьезно их ненавидит?

— Да, — согласился я, выдерживая ее пристальный взгляд.

— Вы хоть знаете, почему ненавидите женщин? — спросила она, вновь обретя знакомую мне профессиональную смелость и невозмутимость.

— Да. Потому что меня воспитывала женщина. А теперь задавайте следующий вопрос. Следующий профессиональный вопрос.

— Простите, я вас не понимаю.

— Спросите у меня, нью-йоркский психиатр и феминистка в одном лице, испытываю ли я такую же ненависть к мужчинам. Поинтересуйтесь, ненавижу ли я этих долбаных мужчин.

— Вы ненавидите мужчин? — послушно произнесла она.

— Да, — ответил я. — Я ненавижу мужчин, потому что меня воспитывал мужчина.

Какое-то время мы сжимали друг друга в крепких тисках взаимной враждебности. Внутри меня все тряслось, в сердце вновь поселилась печаль. В отчаянии я сжег те крохи благодати, которые достаются порой слабым и обездоленным. Внутри меня что-то умирало, и я ничего не мог с этим поделать.

— Меня зовут Сьюзен, — почти прошептала она.

— Спасибо, доктор. — Мои слова напоминали судорожный выдох. — Я не стану называть вас по имени. Мне просто хотелось его узнать.

В лице доктора что-то смягчилось; мы оба начали добровольное отступление с поля боя. Она быстро сердилась, но так же быстро гасила свое раздражение. С благородством и честностью она уберегла от нашего «турнира своеволий» нечто очень важное. Доктор позволила мне одержать маленькую, второстепенную победу; ее добровольная улыбка сделала эту победу значимой для меня.

— Благодарю вас, Лоуэнстайн, — сказал я. — Вы прекрасно справились с ситуацией. Я не возражаю, когда из меня делают задницу, но ненавижу, когда из меня делают мужскую задницу.

— Том, почему вы так и остались на Юге? — сменила она тему.

— Конечно, мне нужно было уехать. Пройдя через несчастное детство, я решил, что если останусь на Юге, то сумею исправить его последствия и мое взрослое существование пойдет замечательно. Я был в разных местах, но нигде мне не нравилось. Я нигде не хотел остаться. И потому, как обыкновенный придурок, застрял в Южной Каролине. Дело было не столько в недостатке отваги, сколько в недостатке воображения.

— И?

— И каждый год я терял кусочек того, что в детстве и юности выделяло меня среди других. Сейчас уже не думаю столько, сколько думал тогда, не задаю столько вопросов. Ни на что не осмеливаюсь. Ничего не ставлю на карту. Даже мои страсти перегорели и выглядят жалко. Когда-то, доктор, я мечтал быть великим. Теперь же самое большее, на что я могу надеяться, — это вернуться к жизни среднего человека.

— Вас послушаешь — все у вас абсолютно безнадежно.

— Нет, — возразил я. — Обыкновенно, обыденно… Глядите-ка, из-за меня вы задержались. Позвольте пригласить вас куда-нибудь на ужин, хочу загладить свое непростительное поведение.

— Мы с мужем собирались поужинать, но его расстроила неудачная репетиция.

— Есть один ресторанчик. Когда-то мы с Люком и Саванной праздновали там выход ее первой книги.

— И что это за место? — спросила она.

— «Коуч-хаус», — произнес я.

— «Коуч-хаус»? — со смехом повторила она. — Вы по себе выбирали? [65]

— Ни в коем случае. Саванна решила, что это розыгрыш или что я не понял очевиднейшей игры слов. Но я читал статью — оказалось, никакой не розыгрыш, а довольно обыкновенный нью-йоркский ресторан.