Мой список не был чем-то фиксированным; в течение лета я намеревался добавлять туда новые пункты. Моя задача виделась мне достаточно простой: я буду вытаскивать на свет болезненные и неприглаженные эпизоды семейной хроники и в итоге вновь увижу того живого, подвижного, прищелкивающего пальцами мальчишку, каким я был, когда рос на острове. Тогда меня переполняли амбициозные замыслы. Я гордился, что знаю название любой живности, которая выплескивалась из сетей на палубу отцовской лодки. Меня сильно угнетало мое текущее физическое состояние, но ведь я был потрясающим тренером и понимал, как исправить положение. Если повезет, я вернусь домой в превосходной форме.

Последний раз я навещал Саванну неделю назад и потому решил наконец выяснить у доктора Лоуэнстайн, когда же мне вернут право видеться с сестрой. Наша очередная встреча с доктором была назначена на вторник, на самый конец ее рабочего дня. За все время, что мы общались, она была какой-то рассеянной и взвинченной. Когда за десять минут она трижды взглянула на часы, я едва сдержал раздражение.

Было почти семь, когда доктор поднялась со стула, давая понять, что наша сегодняшняя беседа окончена. Я тоже встал, но доктор жестом попросила меня задержаться. Она сняла трубку и набрала номер.

— Привет, дорогой, — беззаботным тоном произнесла она. — Тысяча извинений, но я никак не могла позвонить раньше. Не было ни минутки свободной. Так мы пойдем куда-нибудь ужинать?

Усталость делала ее лицо хрупким и беззащитным. Для своих средних лет доктор потрясающе выглядела. Если бы не морщинки вокруг глаз и «бороздки смеха» в уголках рта, казавшиеся скорее дружественными, нежели враждебными времени, ее можно было бы принять за подростка. Свои черные волосы она откидывала набок. При разговоре она постоянно убирала с глаз непокорные пряди. Движения эти были нервозными, хотя и не лишенными очарования.

— Дорогой, я не меньше, чем ты, огорчена неудачным ходом репетиций, — продолжала доктор Лоуэнстайн. — Да, конечно, я понимаю. Бернард приедет завтра к ужину. Он обидится, если тебя не будет дома… Хорошо. Потом поговорим. Пока.

Когда она повернулась, на ее лице еще оставались следы некоторой озабоченности, но она быстро взяла себя в руки. Доктор улыбнулась мне и стала листать календарь, выискивая время для нашей следующей встречи.

— Когда я могу навестить сестру? — начал я. — Я приехал в Нью-Йорк, думая, что мое присутствие поможет Саванне. По-моему, я имею право видеться с ней.

— У меня было назначено на два часа, но пациент отказался. Том, вы сможете подойти завтра к двум? — спросила доктор Лоуэнстайн, не поднимая головы.

— Лоуэнстайн, вы проигнорировали мой вопрос. Мне думается, я могу поддержать Саванну. Она должна знать, что я по-прежнему здесь и что остаюсь в городе ради нее.

— Простите меня, Том, но я уже говорила вам: ее команда заметила, что ваши визиты плохо влияют на Саванну. И потом, вы знаете, Саванна сама хочет, чтобы вас пока к ней не пускали.

— А она объяснила причину? — настаивал я.

— Да, Том. — Доктор Лоуэнстайн выдержала мой взгляд.

— Вас не затруднит ее назвать?

— Поймите, Том, Саванна является моей пациенткой. То, чем она со мной делится, остается между нами. Я надеюсь, вы начнете доверять мне и ее команде…

— Прекратите называть это сборище тупых задниц «ее командой»! Такое впечатление, будто ее лечением занимаются парни из «Нью-Йорк джайентс» [64].

— Но как мне их называть? — возмутилась доктор. — Посоветуйте, и я буду называть их так, как вам нравится.

— Например, «эти задницы из Беллвью». Тоже мне команда! Раз в неделю к ней приходит психиатр, который пичкает ее успокоительным. От такой тонны лекарств не то что человек — голубой кит очумеет. А другой? Кто он у них, этот жалкий рыжий недоумок? А эти грубые медсестры, которым впору мешки ворочать? Ни улыбки, ни приветливого слова. Кого я еще не успел повидать, так это специалиста по трудотерапии. Представляю, как он хихикает и убеждает Саванну заняться шитьем прихваток для кастрюль. Команда! Сброд, а не команда. Надеюсь, я всех перечислил из этого всеамериканского сборища? Конечно же, забыл санитаров, этих крокодилов, у которых коэффициент умственного развития равен точке замерзания воды по шкале Цельсия. Этих досрочно освобожденных преступников, нанятых издеваться над душевнобольными за горсть жареного арахиса. Ну почему, доктор, вы не вытащите ее оттуда и не перевезете в какой-нибудь миленький загородный клуб, где придурки из среднего класса совершенствуются в пинг-понге?

— Потому что Саванна еще опасна для себя и для других, — ответила доктор Лоуэнстайн, вновь садясь за стол. — Она останется в Беллью до тех пор, пока эта опасность не исчезнет и пока ее состояние не стабилизируется в достаточной степени.

— Или пока ее в достаточной степени не напичкают успокоительным, — почти выкрикнул я. — Пока досыта не накормят каким-нибудь теразином, стелазином, артаном, трилафоном. Какая еще отрава нынче в моде? Стабилизируется! Моя сестра не гироскоп. Она — поэтесса, и она не может сочинять стихи, когда в ее крови отравы больше, чем белых кровяных телец.

— Как по-вашему, Том, сколько произведений напишет Саванна, если покончит с собой? — сердито бросила доктор Лоуэнстайн.

— Это нечестный вопрос, — пробубнил я, опуская голову.

— Ошибаетесь, Том. Очень честный, даже уместный. Знаете, когда я впервые увидела Саванну после попытки самоубийства, я была очень благодарна «этим задницам из Беллвью». Что бы я ни пробовала, моя терапия не действовала. Как и вы, Саванна не доверяет лекарствам и боится их. Она не согласилась принимать прописанные мной препараты, хотя они могли бы предотвратить суицидальную попытку. Я рада, что сейчас она в больнице, где не обращают внимания на ее «не хочу», а вводят необходимые лекарства насильно. Поймите, Том, Саванна должна жить. Мне все равно, чем ее лечат: фармакологией, магией вуду, христианскими ритуалами или картами Таро. Речь идет о ее жизни.

— Вы не имеете права не допускать меня к моей сестре.

— Просто не хочу усугублять ситуацию.

— Тогда зачем я торчу здесь? Какой в этом смысл? Для чего мне разбираться в магнитофонных записях? Вы их делали, когда Саванна находилась в самой безумной стадии, когда ее назначили генералиссимусом «кукушкиного гнезда». Я даже не знаю, что было у Саванны на уме, когда она выкрикивала всю эту бессмыслицу. Кое-что мне понятно, но применительно к себе, и еще неизвестно, совпадают ли наши с ней ощущения. Мне кажется, что вы лечите не ее, а меня. Ну как мои воспоминания о нашем чудовищном детстве могут помочь Саванне? Родиться мальчиком в подобной семье — и то несладко. А родиться девочкой — жуть немыслимая. Так пусть Саванна рассказывает вам ее истории, а я поеду домой, на родину, и буду жарить рыбу.

— Том, вы не являетесь моим пациентом, — заметила Лоуэнстайн. — Я изо всех сил пытаюсь помочь вашей сестре. Ваше присутствие необходимо лишь потому, что вы можете прояснить мне те или иные эпизоды из прошлого Саванны. Меня сильно беспокоит ее состояние. Еще ни с одним пациентом я не испытывала столько отчаяния. Я нуждаюсь в вас. И нам вовсе не обязательно нравиться друг другу. Это неважно, Том. Главное, мы оба хотим, чтобы ваша сестра была здорова.

— Сколько вам платят, доктор? — поинтересовался я.

— Деньги не играют для меня существенной роли. Я тружусь из любви к искусству.

— Надо же! — засмеялся я. — Психиатр, равнодушный к деньгам, все равно что борец сумо, равнодушный к весу своего тела.

— Можете смеяться. Мне все равно, верите вы мне или нет. Возможно, вы наделены глубочайшей проницательностью и способны заглянуть в мои мотивы. Что ж, думайте об этом как об акте эгоизма, где я силюсь воссоздать душу поэтессы и вновь сделать ее цельной исключительно ради себя.

— И Саванна, излеченная магическим наложением рук, начнет писать бесконечные стихи, превознося чудесные способности доктора Лоуэнстайн, изгнавшей демонов, которые держали в плену эту хрупкую душу.