— Мама, я это делаю ради Саванны. Конечно, ты мне не веришь. Ты считаешь, что я просто хочу в очередной раз досадить тебе, но это не так.

— Мои дети настолько часто делали мне больно, что их нежности и любезности всегда подозрительны. Постоянно думаешь: что еще они затеяли? Как еще они решили меня предать? Если бы я знала, в кого вы все превратитесь, я бы задушила вас прямо в колыбели.

— Учитывая наше детство, пожалуй, это было бы актом милосердия, — заявил я.

У меня кровь стучала в висках. Я пытался сдерживать свой язык и, как всегда, не мог.

— Мам, давай остановимся, пока мы действительно не начали проливать кровь. Я позвонил только потому, что посчитал нужным поставить тебя в известность. Это произошло почти двадцать лет назад. Те события никоим образом не бросают на нас тень. Они случились по воле Бога.

— Скорее, по воле дьявола, — заметила мать. — И все же советую тебе жить так, словно этого вообще не было. И для Саванны так будет лучше, учитывая болезненное состояние ее ума.

— Откуда ты выкопала свою теорию? — кипятился я. — Откуда у тебя эта идея? По-твоему, стоит сделать вид, что чего-то никогда не было, и это что-то моментально потеряет власть над тобой?

— Это не теория, а обычный здравый смысл. На твоем месте, Том, я бы поменьше оглядывалась назад. Я бы смотрела в будущее. Я так и делаю. За эти два года, например, я ни разу не вспомнила о твоем отце.

— Но ты более тридцати лет была за ним замужем, — произнес я. — Он наверняка появляется в твоих кошмарных снах в облике графа Дракулы или иного злодея.

— Он мне ни разу не приснился, — сообщила мать. — Когда я прощаюсь с прошлым, то закрываю туда дверь и забываю, что это было в моей жизни.

— Мам, а как насчет Люка?

— Что? — насторожилась она.

— Ты когда-нибудь думаешь о Люке? — спросил я и тут же пожалел о неприкрытой безжалостности своих слов, но они уже вылетели и понеслись к Чарлстону.

— Жестокий ты человек, Том, — дрогнувшим голосом сказала мать и тихо положила трубку.

Я подумал, не позвонить ли ей еще раз, но между нами пульсировало слишком много событий, которые мы оба так и не переварили. Возрождение материнской доброжелательности представлялось мне весьма тяжелым делом, требующим деликатности и такта. Такие разговоры не для телефона. Дружеские отношения между мной и матерью были давно утрачены. Я уже не помню, когда просто слушал ее слова, не пытаясь истолковать каждое из них как хитрый стратегический ход, имеющий целью застать меня врасплох и атаковать. В моей ненависти к матери таилось какое-то скованное уважение и восхищение. Не понимая мать, я на всех женщин мира смотрел как на чуждых и враждебных существ. Не сумев оценить ее порывистой и вероломной любви ко мне, я не смог принять чувств ни одной женщины, не испытав при этом глубокого ужаса. Красоту и нежность приходящей ко мне любви я всегда воспринимал как отвлекающие уловки.

Я набрал другой чарлстонский номер. Телефон прозвонил четыре раза, прежде там взяли трубку.

— Привет, Салли, — начал я. — Это Том.

— Здравствуй, Том, — сестринским тоном отозвалась жена. — А мы сегодня получили твое письмо. Девчонки сразу же уселись на кухне сочинять тебе ответ.

— Замечательно. Салли, мать угрожала с тобой побеседовать, выказать недовольство твоим безнравственным поведением. Каким-то образом ей стало известно про тебя и твоего кардиолога.

— Боже, только этого мне не хватало. Том, я надеюсь, не ты ей сказал?

— Разумеется, не я.

— Но ты ее успокоил, что все это злобные сплетни и ты уверен в безупречности своей жены?

— Нет. Как-то в голову не пришло. Я просто держал себя так, будто мы с тобой — парочка стареющих свингеров, для которых вполне нормально потрахаться с кем-то на стороне. Я сообщил матери, что в курсе происходящего.

— И как она отреагировала?

— Впала в легкий экстаз. Ее сын скатился до уровня ухмыляющегося рогоносца. Потом стала грозить, что позвонит тебе и устроит моральное судилище. Вот я и решил тебя предупредить. Мать уверяет, что весь Чарлстон знает о вашем романе.

Салли молчала.

— Ты пришла к какому-нибудь решению? — поинтересовался я, утопая головой в мягкой спинке любимого кресла сестры. — Относительно нас. Относительно себя. Относительно его. Относительно всего этого долбаного общественного мнения.

— Том, прекрати.

— Он хоть свою жену поставил перед фактом? — спросил я. — Вас ждет великий момент, когда он откроет глаза своей жене.

— Джек собирается это сделать на будущей неделе.

— Тогда мне пора возвращаться.

— Боюсь, это будет не слишком удобно.

— Почему же? Ты выедешь из дома, и вы поселитесь в отеле «Фрэнсис Марион»… Салли, я не хочу, чтобы ты куда-то уходила. Оставайся моей женой. Я намерен волочиться за тобой, заниматься с тобой сексом на пляже, на кухонном столе, на крыше машины, прямо на мосту через Купер. Я станцую для тебя чечетку, покрою все твое тело взбитыми сливками и буду медленно их слизывать. Я сделаю все, что ты пожелаешь. Обещаю. Я здесь много думал. Обо всем. И понял, что люблю тебя и не собираюсь уступать тебя без борьбы.

— Я не знаю, Том.

— Чего ты не знаешь? — заорал я в трубку.

— Том, все это звучит удивительно. Но мне хочется, чтобы это прозвучало без… интеллектуальной подоплеки и юмора. Твои фразы о любви… в них всегда ощущается оттенок шутки.

— Неправда, Салли. Я тебе говорил, что по ночам люблю тебя с великой робостью и смущением.

— Не начинай, Том. Джек тоже признается мне в любви. Но у него нет ни робости, ни смущения. Он делает это просто, искренне и ласково.

— Такие темы трудно обсуждать по телефону. Поцелуй за меня наших девочек.

— Завтра позвони пораньше. Они будут рады поболтать с тобой.

— Я позвоню. Береги себя, Салли. Подумай о том, что я сказал. Как следует подумай.

— Я редко думаю о чем-то другом, Том.

— До свидания, Салли.

Повесив трубку, я произнес:

— Я люблю тебя, Салли.

Я сказал это просто, искренне и ласково, сидя в темной пустой комнате; в моих словах не было ни оттенка шутки, ни интеллектуальной подоплеки.

Когда мы одевались, готовясь отправиться на выпускной вечер, мать преподнесла нам с Люком по объемистому пакету, а Саванне — небольшую, нарядно упакованную коробочку.

— Будь я богатой, сегодня на лужайке перед домом стояли бы три новеньких «кадиллака» и я бы вручила каждому из вас по ключу.

В ее голосе звучали несбывшиеся мечты и чувствовались близкие слезы.

— Кстати, насчет богатства. У меня тут возникла блестящая идея… — начал было отец, но взгляд матери заставил его умолкнуть.

Саванна первой развернула подарок. В коробочке лежала перьевая авторучка с позолоченным корпусом.

— Ею ты напишешь свою первую книгу. Там, в Нью-Йорке, — заявила ей мать.

— Спасибо, мамочка! Какая потрясающая вещь! — восторженно воскликнула Саванна, порывисто обняв мать.

— Конечно, это было дороговато, но я купила ее на распродаже. Я подумала, что хорошей ручкой легче писать хорошие стихи.

— У меня все получится. Обещаю тебе, мама.

— Не забудь о своем большом папочке, — добавил отец. — По-настоящему великое произведение требует крупной темы. Вроде меня.

— Глупости ты мелешь, Генри, — вздохнула мать.

— Я сочиню множество стихов обо всех вас, — пообещала улыбающаяся Саванна.

— Мальчишки, открывайте ваши подарки, — скомандовала мать.

Мы послушно начали разворачивать пакеты. Я управился быстрее и достал… темно-синюю форменную футболку, изготовленную матерью. Люк вынул точно такую же, но большего размера. Мы примерили обновки и убедились, что они сидят великолепно. Несколько недель подряд, пока мы были в школе, мать шила эти футболки за швейной машинкой. Я отправился в родительскую спальню, где было большое зеркало. Впервые в жизни мне понравилось собственное отражение.