— Вообще-то мне пора домой, — засомневалась доктор. — Завтра сын приезжает на каникулы.

— Грех отказываться от бесплатного угощения и выпивки. Дурная примета и вообще дурной вкус.

— Согласна. К чертям планы. Муж за последние две недели уже четвертый раз меня подводит. Но вы должны обещать мне одну вещь, Том.

— Что угодно, Лоуэнстайн.

— Напомните мне за ужином, что я прекрасна. Вас удивит, но я постоянно вспоминаю те ваши слова, которые услышала в «Плазе».

Я протянул ей руку.

— Соблаговолит ли прекрасная Сьюзен Лоуэнстайн отправиться с тренером Винго в обыкновенный нью-йоркский ресторан?

— Да, — улыбнулась доктор. — Прекрасная Сьюзен Лоуэнстайн будет счастлива туда пойти.

До 1953 года члены нашей семьи были единственными католиками в городе Коллетон. Переход отца в католичество, совершенный им во время войны, — этот единственный радикальный духовный поступок в его жизни — представлял собой захватывающее и рискованное плавание по доктринальным морям, где хватало водорослей. Мать приняла католическую веру без малейших возражений. Она, как и отец, рассматривала его спасение в Германии как неопровержимое доказательство того, что Бог жив и по-прежнему вмешивается в повседневные дела людей. Мать отличалась удивительной наивностью; она думала, что переход в католицизм автоматически повысит ее социальный статус. Далеко не сразу, набив множество шишек, мать поняла, что нет людей более чуждых американскому Югу, чем католики.

Родители ринулись в бурные воды новой веры, словно невинные младенцы; их невежество было очевидным и впечатляющим. Они ничего не знали о разветвленной, запутанной структуре католицизма, поддерживающей Святейший престол в Риме. Католическую теологию они постигали по частям, положение за положением. Подобно большинству новообращенных, они действовали с фанатичным упорством, стремясь стать первыми активными папистами на их отрезке Атлантического побережья. Но хотя родители основательно паслись на тучных полях католических догматов, они оба оставались все теми же твердолобыми баптистами, скрывающимися за пышными покровами и кружевами перезрелой теологии. Их души напоминали плодородные поля, привыкшие к местной флоре, от которых вдруг потребовали взращивать диковинную и неестественную для них растительность. Их понимание церковных законов и маловразумительных добавлений к этим законам было в лучшем случае поверхностным.

Несколько лет подряд мать по вечерам читала нам отрывки из Библии; ее мелодичный голос то взлетал, то опускался, подчиняясь строю стихов Библии короля Якова [66]. И только когда мне исполнилось десять, мать узнала, что ее новая церковь осуждает чтение этого певучего образчика постъелизаветинской прозы и требует изучения более скучных стихов Дуэ-Реймской Библии [67]. Лила Винго ничего не смыслила в тонкостях католической цензуры, но быстро перестроилась, и последняя часть нашего детства протекала под звуки длинных, тягучих фраз католической Библии. Даже материнский голос, журчащий как вода, не мог войти в ритм стихов Дуэ-Реймской версии. Ощущение было такое же, как от мелодии, исполняемой на слегка расстроенной гитаре. Мать компенсировала поэтичность удовлетворением от осознания исправленной теологической ошибки. После мать утверждала, что Дуэ-Реймская версия для нее куда предпочтительней и что она сразу почувствовала ее подлинность, открыв Библию наугад и начав читать из Второзакония.

Наивность моих родителей достигала такого уровня, что они, вероятно, были единственными в Америке католиками, которые всерьез относились к наставлениям Папы Римского о планировании семьи. Несмотря на холодность отношений, они вели здоровую и, как мне представляется, интенсивную сексуальную жизнь, если число беременностей моей матери может служить показателем. Позже я узнал, что родители усердно применяли календарный метод и каждый вечер обсуждали, можно заниматься сегодня любовью или нет (их интимный словарь всегда был благопристойным и иносказательным). Однако мне думается, что следование этому способу предохранения принесло в пятидесятые годы больше детей, чем секс без оглядки на календарь. Саванна, разбиравшаяся в подобных тонкостях гораздо лучше своих братьев, впоследствии окрестила нашу мать «менструальной богоматерью». Матери такое прозвище отнюдь не понравилось (о нем она узнала не сразу), хотя было точным и весьма оригинальным.

Четыре года подряд — с 1952-го по 1956-й — мать ходила беременной. Каждого ребенка она полностью донашивала, однако все дети рождались мертвыми. Мы хоронили этих незрячих безгласных полудетей в дубовой роще за домом, ставили им грубые деревянные кресты, на которых вырезали их имена. Мать тем временем лежала в постели, оплакивая очередную потерю. Отец никогда не участвовал в этих скромных траурных церемониях и никогда не проявлял своих чувств. Он равнодушно крестил мертвых младенцев в кухонной раковине водой из-под крана, затем укладывал в пластиковый мешок и засовывал в морозильную камеру, где трупик ребенка оставался до тех пор, пока мать не выписывали из больницы.

— Эту звать Роуз Астер, — сообщил он летом пятьдесят шестого, когда мать вновь родила мертвого ребенка.

Мы сидели за кухонным столом и молча следили за отцовскими действиями.

— Думаю, от нее было бы мало толку на рыболовецкой лодке, — добавил он.

— Зато от меня много толку на рыболовецкой лодке, — заявила Саванна, не сводя печальных глаз с мертвой девочки.

— Из тебя, Саванна, никудышный ловец креветок, — возразил отец. — Отрывать креветкам головы — это все, на что ты способна.

Затем он крестил крошечную Роуз Астер во имя Отца, Сына и Святого Духа, произнося слова молитвы бесцветным, монотонным голосом, в котором не ощущалось ни печали, ни сожаления, будто это была молитва перед обедом. Окончив обряд, отец вышел на заднее крыльцо, запихнул крошечное тельце в прозрачный пластиковый пакет, открыл дверцу морозильника и положил мешок поверх коробок с морожеными креветками и рыбой.

— Папа, я даже не успела поздороваться с моей сестрой, — посетовала Саванна, отправившаяся вслед за ним.

Отец открыл морозильник.

— Даю тебе время. Здоровайся. Говори ей, что хочешь. Ей все равно, дочка. Роуз Астер — всего лишь кусок мертвого мяса. Там ничего нет. Слышишь меня? Она — как пять фунтов мороженых креветок. Там не с кем общаться. Просто груз, который надо закопать в землю, когда вернется ваша мать.

На следующее утро отец, как всегда затемно, отправился ловить креветок. Я рано проснулся и лежал в постели. Из темноты доносился негромкий звук, напоминающий мяуканье. Может, это дикая кошка забралась под дом, чтобы произвести потомство? Я вылез из постели, оделся, но Люка будить не стал. Выйдя в гостиную, я понял, что звук раздается из комнаты Саванны. Прежде чем постучаться, я вслушался в отчаянно подавляемые рыдания сестры — стон души, разрываемой на части. Впоследствии он стал отличительным признаком как начала, так и конца периодов ее безумия. Осторожно, с опаской, я вошел в спальню Саванны. Она что-то крепко прижимала к груди. В ее всхлипываниях было столько внутренней боли, что своим присутствием я вряд ли ее потревожил. Безудержная скорбь сестры имела какое-то странное очищающее свойство, и это притягивало меня, не давая уйти. Саванна лежала ко мне спиной. Я перевернул ее, не отдавая отчета в своих действиях (или охваченный братским состраданием), и забрал из рук холодное неподвижное тельце Роуз Астер.

— Том, не отнимай ее, — взмолилась Саванна. — Она была бы нам сестрой, но никто даже на мгновение не подарил ей свою любовь. Я просто хотела немножко побыть с ней. Она должна знать, что не весь мир такой, как они.

— Саванна, это неправильно, — прошептал я. — Если до родителей дойдет, что ты вытащила ее из морозилки, тебя накажут. Вдруг ты попортишь тело и это откроется раньше, чем мы ее похороним?