— Да.

— Сожалею, сеньорита, сеньор не желает говорить с вами. Он говорит, что все передал с сеньором Рамоном.

Совершенно подавленная, Эмма надела джинсы и какую-то большого размера блузу, данную ей Рамоном. Это правда. Луис ее ненавидит. Заботы, беспокойства — все это было для вида. Она упаковала в сумку все, что брала с собой в больницу.

— Что делать с этим? — спросила она, показывая Рамону обручальное кольцо, лежавшее в ящичке у постели.

Рамон подхватил его и стал вертеть возле ее носа.

— Вот, наглядитесь на прощание! Больше такого никогда в жизни не увидите. Разве что в музее. Купив билетик!

Он открыл запасную дверь ее палаты, выходившую прямо во дворик, и буквально вытолкнул ее. Эмма спросила, нельзя ли ей выразить благодарность персоналу.

— Все уже сделано.

— Но почему в эту дверь?

— Так быстрее. Я заказал такси, оно вон там. Вам очень хотелось бы тащиться через всю клинику, мисс Недотепа? — Он ждал, уперев руки в бока. Эмма сама понесла чемодан и сумку. Ну, должно быть, и зрелище представляла собой она, идущая со шрамом на лбу и тяжеленным багажом вслед за Рамоном. Но ее чувство оскорбленного достоинства могло вылиться только в слезы.

Вспоминая свой путь в Лондон, она припомнила по существу только одну подробность. Сидевший позади пассажир не мог выносить ее рыдания.

— Больная она, что ли? — говорил он бортпроводнице. — Я не могу около нее находиться. Переведите меня в салон первого класса.

Наверное, его просьбу удовлетворили.

Однажды Эмма вернулась из библиотеки и встретила у порога мать, возбужденно сообщившую, что ей пришло письмо. Она сразу же включила чайник, чтобы вскрыть конверт над паром.

— Он уже звонил раньше. Не знаю, как он узнал наш номер, но только я ему сказала, что, если он переступит порог этого дома, ему придется горько пожалеть.

Эмма смотрела в окно, стараясь не слушать причитаний матери. Она понимала ее досаду, но ведь нельзя же по двадцать раз на дню возвращаться к этой теме! Чего он еще хочет? Все равно ему не ответят на звонки и возвратят все письма.

— Мама, а может быть, он просто помешался после смерти дедушки?

— Вот и хорошо было бы! — Для миссис Блэкмур не существовало иных красок, кроме черной и белой. — Нет такого наказания на свете, которого бы он не заслужил. Я никогда не забуду того дня, когда ты от них вернулась. Будь у меня пистолет, убила бы его на месте!

— Пожалуйста, мама, не говори больше со мной про него. Прошу тебя!

— Хватит тебе возиться с этим чайником. Выпила бы лучше чаю. Не стоит он кипятка, который ты на него тратишь!

Эмма расклеила конверт, осторожно вынула письмо и пробежала его глазами. Текст в точности повторял все его прежние письма:

«Эмма,

я понимаю, почему ты ненавидишь меня. Прости меня за случившееся, но я не могу перенести, что мы расстались таким образом. По крайней мере, напиши мне о своем самочувствии, сообщи, позволишь ли устроить тебя на дополнительное лечение.

Почему ты не пишешь мне и не отвечаешь на мои звонки? Я мог бы исправиться, если бы ты дала мне возможность.

Луис»

Слишком поздно, Луис Кеведо! Она свернула бумагу, вложила в конверт и над его адресом написала: «Вернуть отправителю». Эмма пыталась понять, почему он так поступил с ней. Вышвырнул ее из Испании как какую-то преступницу. Разумеется, некоторое время спустя он спохватился и его замучила совесть. А тогда — единственно вероятно то, что она уже говорила матери: у него был приступ умопомешательства. Но все равно он ведет себя дурно. Написал бы как-то по-человечески, объяснил свой поступок. А то забрасывает меня этими казенными бумажками под копирку. Интересно, найдет он в себе мужество появиться тут самолично?

Эмма теперь целыми днями занималась в библиотеке. Как ни была она уязвлена сеньором Кеведо, но ежечасно слышать от матери оскорбления в его адрес было невыносимо. К тому же она опасалась его появления в их доме. И вот однажды в пятницу мать сообщила ей, что он заходил.

— Явился! Машина не как у всех, и разодет не как все. Но я не побоялась ему сказать, кто он такой на самом деле. — Глаза миссис Блэкмур сияли так победоносно, будто бы она боролась с самим владыкой преисподней и одолела его.

— А что он сказал? — Эмма опустилась на диван — у нее подкашивались ноги.

— Думаешь, дала я ему возможность произносить тут длинные речи? Неужели, говорю, вы настолько толстокожи и не можете взять в толк, что с вами больше не хотят иметь дела? Еще я сказала: пока дочь больна — больна по вашей милости! — она не занимается делами. А когда выздоровеет — первым нашим делом будет оформление судебного иска против вас.

— И что же он?

Губы миссис Блэкмур осуждающе сжались в тонкую черту.

— Что он, что он! Сразу за кошелек — сколько, мол, мне надо. Я бы подобных господ препровождала в тюрьму, а еще того лучше — к стенке. Они считают себя вправе уродовать человеческие жизни только потому, что у них есть чем откупиться. Хватит, Эмма, я уже теряю терпение! О тебе, кстати, я не слышала от него ни единого слова.

Внезапно Эмма почувствовала облегчение. Все кончено: его нелепые письма-отписки, названивания по телефону, ее страх при виде каждого мужчины, похожего на дона Луиса. Начинается новая жизнь. Или, вернее, возобновляется ее прежняя жизнь, достойная, труженическая. Она сумеет склеить то, что Луис Гарсиа Кеведо расколол на мелкие куски.

Она была в приподнятом настроении, будто очнулась от долгого сна с тяжелыми сновидениями. В ванной она смыла со своего тела всю накопившуюся боль, всю тяжесть, но, когда глянула на себя в зеркало, перед ней предстала постаревшая, измученная женщина. Как будто бы все живое пересохло в ней. При взгляде на потерявшие блеск глаза и волосы, на пожелтевшие щеки у нее мелькнула мысль: а ведь без Луиса я ничто. Но даже эта мысль не пробудила жизнь в поблекшем отражении.

— Эмма, задержитесь, пожалуйста. Вы стали хуже заниматься, пропускаете лекции, не выполняете заданий. — Да, этого следовало ожидать. Ее профессор был сама терпеливость, однако и он устал ждать, когда она наконец сдаст ему эссе о Кальдероне и выполненные контрольные задания. Но еще не поздно, она сумеет напрячься, заставит себя выпутаться из этих тенет инертности. — Фруктовая карамель, угощайтесь. — Профессор протянул ей целлофановый пакетик.

— Нет, благодарю вас, мистер Эдмондс.

— Я вот еще что хотел вам рассказать. Две недели назад я получил весьма щедрое пожертвование на оснащение нового лингвистического кабинета. — Он многозначительно посмотрел на нее.

— Что ж, это очень хорошо.

— Разумеется, я написал этому человеку, поблагодарил…

— У меня много всякого рода трудностей сейчас, но я возьмусь… Во всяком случае, эссе я принесу в конце недели. А еще через неделю — разбор текстов Томаса Гарди. — Эмма спешила, потому что подруга Кейт ожидала ее в кофейном баре.

— О пожертвовании я заговорил недаром. Этот господин позвонил мне некоторое время спустя. Вежливый, но уж очень, на мой взгляд, дотошный. Так вот, он расспрашивал меня о вас. Возвратилась ли мисс Блэкмур к занятиям? Как выглядит? Потом еще про шрам на лбу… Что это у вас, кстати?

У Эммы потемнело в глазах.

— Ничего страшного, так небольшая травма… Так что вы сказали… Луису Кеведо?

— Да, это был он. — Мистер Эдмондс пришел в замешательство. — Во всяком случае, я не сообщил ему ничего такого, что он не мог бы выяснить по другим каналам.

Эмма слабо улыбнулась профессору и встала, чтобы наконец уйти. Если он будет и дальше расспрашивать, я скажу, что меня сбила машина сеньора Кеведо.

— Видите ли, моя девочка… — Мистер Эдмондс прошелся по кабинету. — Он прислал мне письмо для вас, я обещал передать. По-моему, что-то официальное. А впрочем, не знаю.

На поданном ей конверте твердым знакомым почерком было написано ее имя.