— Где контейнер?

Конечно, я понимал, о каком контейнере идет речь. Я вспомнил выражение лица Санкары, когда перевел ему значение выражения «Idite v zhopu», и не удержался от улыбки.

— Какого хера ты улыбаешься, сволочь! — прошипел белый.

— Да, так, — говорю, — представляю, как у тебя вытянется лицо, когда ты услышишь мой ответ.

Белый понял, что я над ним издеваюсь, выпрямился и направился в кабину пилота. Через полчаса мы были уже на высоте десять тысяч метров.

Григорий Петрович Кожух был арестован в Дубае, в тот же день, что и я, только на несколько часов раньше. Его девушка из Судана не умела говорить. Зато выяснилось, что она достаточно хорошо читала. И писала. Эти знания ей пригодились для того, чтобы тщательно фиксировать все, что было на бумажках, разбросанных на его рабочем столе. Свою работу она делала по ночам, регулярно не досыпая. Но избыток ее усталости был, в конце концов, хорошо оплачен полицией. Девушка нуждалась в деньгах, поскольку была единственной кормилицей своей большой семьи.

Сам Григорий Петрович не дотянул даже до первого допроса. Его сердце внезапно остановилось, когда он заметил, что в комнате дознавателя присутствует стенографистка. Я подумал было, что Петровичу помогли расстаться с жизнью, но потом понял, что это не так. Старик слишком разнервничался. Он очень боялся, что вся эта история станет известна его жене, особенно щекотливый эпизод с молоденькой девушкой-уборщицей. Его не тюрьма пугала, а огласка.

Плиев... Был ли Плиев в курсе всех тех хитроумных схем, с помощью которых меня, как бильярдный шар, загоняли в лузу? Не знаю. Установить это теперь уже невозможно, несмотря на могущество тех, кто играет на этом бильярде. Казбек был под фрахтом. Из Африки он летел в Индию, с одной посадкой на дозаправку в Эмиратах. Его ждали в Шардже, но безуспешно. Плиевский «Ил» рухнул в Киншасе прямо на местный рынок. Сразу же после взлета. Что послужило тому причиной, установить не удалось. Да, собственно, никто в этом и не хотел разбираться. Во всяком случае, зная Казбека, я сомневаюсь, что всему виной человеческий фактор.

О Журавлеве я больше ничего не слышал. Но почему-то я думаю, тот выстрел, звук которого я уловил в гостинице, предназначался ему. Так обычно убирают тех, кто слишком много знает. Залог безопасности любого журналиста это его публичность. Не носи в себе чужие тайны, и будешь жив. Сергей — так мне думалось, пока я сидел в брюхе «Геркулеса», — решил подработать. Освоить еще одну профессию. Но она давала доступ к тайнам, которые кто-то постарался скрыть с помощью нажатия курка. Одно не укладывалось в это предельно ясное объяснение. Сергей несколько раз спас мне жизнь. И даже больше. Он попытался подарить мне свободу, даже не думая о том, что вскоре произойдет с ним самим. Выходит, несмотря на свою работу, он был моим настоящим другом. Единственным настоящим другом.

Меня высадили на одном из островов в Карибском море. Я это понял по влажному воздуху и неповторимому, ни с чем не сравнимому запаху водорослей, который доносился с берега до моей тюрьмы. Она была небольшой, всего на пару сотен заключенных. К тому же, камер, в понятном для обывателя виде, здесь не было. Только клетки, со всех сторон открытые солнцу и ветрам. Сидя в своей клетке, я чувствовал себя оранжевым попугаем, забытым хозяйкой на окне. Сходство с говорящей птицей усиливало и то, что целую неделю, по несколько часов в день, мне задавали один и тот же вопрос:

— Где контейнер?

Я про себя решил, что как только назову координаты, то сразу же перестану быть интересным моим визави, и меня тут же скормят прожорливым карибским рыбам. Становиться рыбьим кормом я не хотел. Поэтому только слушал и молчал. Через неделю дознаватели сломались. На их месте я бы просто избил в кровь столь строптивого заключенного. Или поджарил на электрогриле. Но мои, если можно так сказать, собеседники почему-то не решались меня бить. Хотя зеков из соседних камер-клеток частенько уводили на допросы, после которых они возвращались с синяками и следами крови.

После семи дней в этой странной тюрьме я отупел, но не утратил волю к сопротивлению. Перед тем, как снова посадить меня в самолет, мне выдали новую робу, синего цвета, и сказали «Гет йор эсс аут оф хир!». Мол, убирайся. Сам я убраться не мог, поскольку и на ногах и на руках у меня были надеты весьма неудобные блестящие цепи. Вместе с ними меня подняли на борт самолета — это, кажется, снова был «Геркулес», — и довезли до материка.

На материке климат помягче. Впрочем, какое мне дело до погоды, если на улице я бываю всего один раз в день, в одно и то же время, с четырнадцати до пятнадцати, да и то выводят меня на прогулку в небольшой квадратный дворик, сплошь огороженный бетоном. Надо мной голубое небо, расчерченное на квадраты стальными прутьями, и всякий раз, когда я поднимаю голову вверх, то слышу грубый окрик. Тогда я снова опускаю взгляд и внимательно рассматриваю серый бетон в поисках новых, еще не изученных мной, неровностей.

Я постарался забыть координаты точки сброса. И у меня это поначалу получилось. Но тут со мной произошло удивительное событие.

В мою камеру зашел человек в форме и предложил следовать за ним. Мне надели на ноги цепь и завели руки за спину. Я вышел в гулкий коридор и зашагал, гремя цепью, по дырчатому полу стальной галереи, протянувшейся вдоль одиночных камер по периметру всего здания. Мне показалось, что сейчас снова будет допрос. Правда, раньше меня всегда допрашивали в камере, но что это меняет, если у них, у дознавателей, поменялись правила? Мы дошли до металлической лестницы с перилами. Охранник скомандовал спускаться вниз. Я, не торопясь, пошел туда, куда вели гулкие ступеньки.

Вскоре дошли до первого этажа. Надзиратель приказал остановиться и приложил карточку к замку на двери. Электронное устройство щелкнуло. Дверь открылась. Я зашел внутрь и оказался в комнате, в которой из мебели имелся только высокий стул. Мне сразу стало ясно, что стул наглухо привинчен к полу. Он стоял довольно близко от перегородки, нижняя часть которой была металлической, покрашенной в серый цвет. А верхняя прозрачная, из очень толстого стекла. Все это напоминало рабочее место продавца билетов в кассе, только, разве что, в прозрачной перегородке не было окошка для билетов. Телефонная трубка, висевшая тут же, делала сходство с билетной кассой немного комичным. Мне сняли наручники и позволили сесть на стул. «Что дальше?» — спросил я. «Ждите,» — довольно флегматично ответил надзиратель. Он остался со мной в комнате. Я стал ждать.

За стеклом стены были выкрашены в тот же цвет, что и на моей стороне. Вращающийся стул ничем не отличался от моего сидения и тоже был наглухо привинчен к полу. Пол с той стороны был так же истерт тысячами башмаков, как и с этой. А еще и черная телефонная трубка. Такая же точно, как и моя, которую от нечего делать я снял и принялся внимательно осматривать. Она была липкой от многих касаний заключенных и, кажется, слегка теплой, как будто на моем месте только что сидел другой человек, и за минуту до моего прихода он закончил разговор с посетителем. Да, с той стороны висела такая же трубка. Все там было так же, как и здесь. Казалось, посади туда другого меня, и перед мной будет зеркальное отображение моей реальности. И все же, по неуловимым признакам, я заметил, что там, на той стороне, совсем другая жизнь. Может быть, потому, что за моей спиной стоял охранник, а там его не было. А, возможно, мне просто захотелось прорваться сквозь барьер и хотя бы одним глазком посмотреть, а какая она сейчас, свобода? Впрочем, вызов в комнату свиданий только усложняет жизнь в тюрьме. Ты привыкаешь к жизни под замком, а визитер мешает тебе выработать правильную привычку. Но, поскольку посетители ходили ко мне нечасто, а, вернее, никогда, я согласился провести один час перед пуленепробиваемым стеклом.

Когда я увидел человека на той стороне, мне захотелось во что бы то ни стало пробить это стекло. Но это чувство накатило после. А сначала я онемел и оцепенел. Я не верил своим глазам. Да и как мне было поверить, когда на казенном стуле перед собой я увидел того, кого считал погибшим за тысячи километров отсюда.