Все, это был конец истории, понял я по наступившему в машине молчанию. Мы подъезжали к Сезар Билдинг.

— А что стало с твоими друзьями? — спросил я Джонсона.

— С какими?

— С теми двумя, которых выпороли вместе с тобой. И остальными, что были в заложниках у полиции.

— Я их больше никогда не видел, — спокойно ответил Суа.

Одно мне было непонятно. «Причем здесь Левочкин?» — мысленно спросил я себя, но ответить не смог. Все же, эта история, ничего не объясняя, делала ухабистый путь по Монровии короче и веселее.

— Где ты был? — зашипел на меня Джимми, как только я вошел в его офис. Либерийский журналист, едва завидев меня, вскочил с матраца, расстеленного в дальней комнате. Его российский коллега неподвижно сидел рядом с трафаретом задницы Мангу, оставшимся на полосатой поверхности матраца. Она постепенно распрямлялась, и трафарет неторопливо исчезал. Но то, что находилось между ним и Сергеем, так просто исчезнуть не могло. Потому что это была литровая бутылка виски. Судя по ней и по глазам представителей прессы, они только что перевалили за половину ее содержимого. Ерундовая, в общем-то, доза для двух здоровых мужиков, каждый из которых весил почти центнер. Но это если закусывать. А закуски у них как раз и не было. Последний раз они ели какую-то мясную дрянь из бумажного пакета часов тридцать назад. Теперь же, когда давно забылся даже сам вкус этой дряни, они принялись наполнять пустой желудок алкоголем. А во время блокады, как известно, пить не рекомендуется.

— А мы думали, ты уже в Америке, — опустив подбородок на грудь, тяжело пробормотал Сергей. Так тяжело, словно в нем было не двести пятьдесят грамм виски, а все пятьсот. Впрочем, в этой тяжести был и положительный момент. Виски делал его английское произношение вполне аутентичным.

— Причем, вместе с моей машиной, — укоризненно поддержал собутыльника Джимми. Он встал передо мной и, чуть наклонившись, стал меня вычитывать. При этом глядел не на меня, а куда-то вниз. Его руки то разлетались с стороны, то умоляюще сходились вместе ладонями. Жесты помогали Джимми изъясняться тогда, когда ему не хватало словарного запаса. Доступных для понимания слов у журналиста и впрямь оставалось немного.

— Ну, куда?... куда?... куда? — твердил он, обращаясь к моим ботинкам.

— Сбежать хотел, гад?! — подал с матраца реплику Журавлев. — А не вышло.

— Ну, зачем?... зачем?... зачем? — продолжал обращаться к моей обуви Мангу. Обувь ему не отвечала.

— Не вышло! — заявил Сергей потверже. — И никогда не выйдет.

После этого на лице у Журавлева появилась хитрая и одновременно добрая улыбка.

— Зна-а-аем мы вас, — нежно погрозил он мне пальцем. Что именно он про меня знает, Сергей так и не сказал. В этот момент мне показалось, что наполовину пустая бутылка была у них сегодня не первой.

— ...,но жживвой! — Джимми гордо закончил вслух тираду, первую часть которой он, очевидно, произнес лишь мысленно. Руки очертили в воздухе две полуокружности, обнимая в своем воображении то ли венец триумфатора, то ли широкие бедра африканской женщины.

— Понятно? — строго спросил он ботинки. Те продолжали молчать. Они вообще были какие-то молчаливые, мои ботинки. Но достаточно хитрые. В паузах между репликами Джимми они пытались незаметно обойти его слева или справа. Как только он начинал говорить, ботинки, как вежливые собеседники, тут же останавливались.

— То-то же, — похвалил их журналист.

— А мы здесь просто замучились ждать, — искренне сообщил Сергей с матраца и яростно схватил рукой бутылку. Но поднести ее ко рту не успел. Сработала блокировка под названием «вежливость», и он с мычанием протянул ее в мою сторону, мол, будешь? Но я скривил губы и торопливо замахал руками в знак отказа.

— Брезгуешь, — сделал вывод Сергей. Он отхлебнул желтоватое содержимое из горлышка и кивнул на Джимми. — А вот он не брезговал. Пил здесь, спал здесь, меня стерег.

Одной рукой Сергей держал виски, а другой расставлял знаки препинания в своих тирадах. Удар кулаком по матрацу означал точку, указательным пальцем — запятую. Я подождал, пока он закончит с этим постельным синтаксисом, и сказал:

— Сережа, послушай, я хочу тебе предложить выбор. Я уезжаю из Монровии. Если хочешь, можешь уехать со мной. Если нет, то оставайся и продолжай снимать свои репортажи.

Сергей задумался. Голова его закачалась из стороны в сторону, словно подвижная часть китайского болванчика. Нечто осуждающе-недовольное было в этом покачивании.

— А-а-а, значит, нашел ты ее, Иваныч, — то ли от удивления, то ли от негодования Сергей перешел на русский язык. — Нашел, и все теперь закончилось.

— Что «все»? — переспросил его я. Но Журавлев не стал вдаваться в объяснения. Оставаясь на своей волне, он нагло и безапелляционно влезал в мою личную жизнь.

— Она хороша, Иваныч, оч-чень хороша. Только она... это... с другой планеты. С этой! — и Сергей хлопнул ладонью по поверхности матраца. В воздух поднялось облачко ядовитой, как дуст, пыли.

— А ты, Иваныч, с той, — горлышко бутылки в руках Журавлева указало в сторону страны моего происхождения.

— И что?

— А то, — пафосно повысил голос журналист. — Ей там воздух не подходит! Она не сможет там дышать!

— Ничего, как-нибудь научится. Я же здесь дышу, — улыбнулся я Сергею.

— Ты... — задумчиво протянул журналист. — Ты не человек вообще. Ты биоробот.

— Ну, Сережа, ты меня очень сильно обижаешь сейчас. Ты, значит, у нас живой человек, а я машина. Почему это?

Для того, чтобы ответить на мою «предъяву», Сергею много времени не потребовалось. Конечно, в его объяснении отсутствовала всякая логика, зато присутствовала убежденность в собственной правоте.

— Да потому, что ты с с нами не пьешь. Выпей — и сразу станешь человеком. Бездельник, кто с нами не пьет!

И Журавлев, что было силы понизив регистр своего голоса до фальшивых басов, заявил:

Мелодия Бетховена, в исполнении Журавлева, напугала Джимми. Он вздрогнул, перевел свой остекленевший взгляд с носков моих ботинок на источник громкого звука и сказал:

— Опять запел!

После чего, как подкошенный, рухнул на пол своего офиса. Тело Джимми тут же окутало еще одно облако пыли. В офисе ее было предостаточно. Она была повсюду, даже на хитроумной японской технике, которая помогала всему любопытному человечеству узнавать новости о либерийской войне. Очевидно, что Сергей и до этого успел исполнить что-то вокальное. Для наивной африканской натуры Джима были совершенно противопоказаны внезапные порывы славянской страсти, выражавшиеся да вот хотя бы в этой дурацкой привычке пить на голодный желудок, а потом орать во всю глотку популярные песни. Я считаю, что Джимми еще повезло. Его собутыльником оказался почти что эстет, предпочитающий классический репертуар шансону или попсе.

— Жалко его, — проговорил Журавлев, когда допел «Шотландскую застольную».

Он сочувственно причмокнул губами и тут же вернулся к мейнстриму нашего разговора:

— А на чем полетим домой?

— Не полетим, — говорю я, — а поплывем.

— Вот как! — оживился журналист — Морская прогулка. Это прекрасно. А ты знаешь, Андрей Иваныч, что я люблю плавать? Не знаешь.

Я действительно не знал.

— А ты знаешь, почему я люблю плавать? — продолжал Журавлев.

Я машинально пожал плечами. Какая мне разница, почему он любит плавать?

— Потому что я дерьмо! — сказал Сергей и внезапно затрясся в приступе истерического плача. Это были обычные пьяные слезы, вызванные непонятными мне рефлексиями из прошлого. Плакал он долго, развозя серыми от пыли кулаками слезы по небритому лицу. Его грудь дрожала от всхлипываний. Унылый вой прорывался наружу сквозь сомкнутые зубы, обнажившиеся сверху и снизу нестройным желтым рядом.