Вот уже месяц мы двигались от Ганты к Монровии. Маршрут был запутанным и утомительным. Сергей сумел упросить Симбу найти ему камеру и кассеты. Тот откликнулся с пониманием, и вскоре Журавлеву принесли четыре камеры на выбор. У одной был разбит объектив. Другая была нестандартного формата, и ни одна кассета к ней не подходила. На видоискателе третьей брезгливый журналист обнаружил густое красное пятно загадочного происхождения и поэтому отказался даже брать ее в руки. Четвертая работала с равномерным жужжанием, как электрическая бритва, но Сергей, осмотрев ее, сказал, что снимать можно. Вот этим занятием он и развлекал себя в походе на Монровию. А что было делать мне? Только ругать себя, сетовать на собственную глупость и лечить малярию с помощью виски.

— Это Монровия, Иваныч! — запрыгал по берегу реки Святого Павла репортер. — До центра километров десять, не больше!

Где-то невдалеке ухнул разрыв минометной мины. Над рекой поднялся фонтан грязной воды. Чернокожий водитель махнул нам рукой и развернулся в сторону одноэтажных построек на берегу. За ними находился лагерь повстанцев. Дожидаться, пока мы добежим до машины, парень не стал. Рассудил, видимо, что своя жизнь дороже.

Мы добежали до ближайшего дома, утопая по колено в мягком мусоре, который за месяц осады накопился вокруг позиций боевиков. А, может быть, здесь и раньше была свалка. Она прекрасно простреливалась с того берега. Там, все еще надеясь на перелом в войне, держали оборону правительственные войска. Стрелять солдаты Тейлора умели не лучше наших новых друзей. Вторая мина, выпущенная по нашей машине, снова разорвалась в реке. Мы залегли за каменным забором возле незнакомого дома и осматривали мост, который собирались штурмовать боевики.

— Сегодня девятнадцатое июля, — сказал Сергей, наблюдая за суетой вооруженных людей на противоположной конце моста.

— Ну и что? — ответил я механически.

— Нет, ничего. Ровно месяц назад мы разгрузили твой «борт».

— Я бы попросил..., — начал я было возмущаться, вспомнив, как Журавлев ухитрился прятаться во время разгрузки, но потом махнул рукой. — А!

— Хорошо бы отметить! — мечтательно сказал он.

— Это, Сережа, уже алкоголизм. Мы каждый день что-нибудь отмечаем. Или боремся с малярией. А что, собственно, есть отмечать?

— Месяц моей глупости! — произнес Журавлев. В глубине души я с ним был согласен. В жизни с рэбелами были минусы и плюсы. Плюсов было меньше. Что хорошо иллюстрировало лицо журналиста в рамке немытых бороды и волос. А также стойкий запах, который источала его драная одежда. Я выглядел не лучше. К тому же вот уже несколько дней меня трясло, бросая из жара в холод. То ли малярия, то ли неизвестная форма похмельного синдрома. Я все же надеялся на второе. Но больше всего мне портило настроение отсутствие хорошего кубинского табака. А плохой я курить отказывался. Меня от него тошнило навыворот.

С того берега снова донесся глухой разрыв минометного капсюля. Через несколько секунд мина ухнула у самой кромки воды, подняв в воздух невообразимое количество прибрежного мусора.

— Андрей Иваныч, ну хотя бы теперь скажи, чего тебя понесло в Моноровию? — ворчал Журавлев, снимая с уха упавшие с неба картофельные очистки.

Мне не хотелось тратить время на ответ. Было некогда. Я пытался вычислить, сколько против нас задействовано минометов. Минометы я либерийцам не продавал, этим занимались мои американские конкуренты.

Я досчитал до пятидесяти, когда услышал следующий разрыв. На этот раз мина упала метров на двести правее. То ли у них там несколько орудий, то ли минометчик в стельку пьян. Или обкурен. Скорее всего, так и было. Хорошо это или плохо, я не знал. У меня не было никакого плана относительно того, как перебраться на тот берег. Но я почему-то был уверен, что это у меня обязательно получится.

— Вот что, Сергей, — сказал я своему попутчику. — Держись ко мне поближе. Ко мне и к этому Крейзибуллу. Если, конечно, тебе нужно туда.

Я кивнул головой в сторону моста.

— Нужно, — подтвердил Сергей серьезность своих намерений.

Мы по-пластунски двинулись в сторону одноэтажных пакгаузов, неровные стены которых были усеяны следами от пуль.

За этими невысокими строениями спрятался узкий, но очень длинный переулок, который кишмя кишел людской массой. Голые по пояс боевики, увешанные автоматами и гранатометами, суетились и кричали, перетаскивая с места на место боеприпасы. Они смеялись, демонстрируя белизну зубов, ругались между собой и время от времени отпускали друг другу подзатыльники. Казалось, вся мелкорослая армия Симбы набилась сюда, и стоило минометчику с того берега удачно пристрелять свое орудие, как наступление повстанцев будет остановлено. Но миномет продолжал крайне бессистемно лупить по нашим позициям, и на гулкие взрывы уже никто не обращал внимания. Даже если россыпи осколков с металлическим звоном врезались в стены строений, которые нас прикрывали.

«Генерал» Крейзибулл стоял возле своего главнокомандующего. Симба был в неизменном камуфляже, довольно чистом, и, как мне показалось, даже наглаженном. На Крейзибулле тоже была военная форма, а на голове огромный, не по размеру, фиолетовый берет, в который поместилась вся его прическа. За все время, которое мы провели вместе с рэбелами, я впервые видел, чтобы Крейзибулл полностью спрятал свои дрэды под берет. А, может быть, он постригся. Мой перстень был у него на руке.

Симба кратко отдавал распоряжения Крейзибуллу. Тот по очереди подзывал к себе своих людей и передавал им указания, для убедительности дополняя их крепкими тумаками. Гора боеприпасов под стенами складов росла все быстрее.

Я заметил полуголого паренька лет пятнадцати, сидевшего на деревянной табуретке. Под ней была россыпь патронов от «калашникова». Парень набивал магазин, поднимая их прямо с земли. Когда боевик закончил свою работу, он левой рукой залез в карман штанов и извлек оттуда полиэтиленовый пакетик с зеленым порошком и моток белого пластыря. Неведомо каким образом в правой у него оказался перочинный ножик. Меня слегка передернуло: он, не торопясь, сделал надрез у себя на виске. Из раны сбежала капелька крови. Парень небрежно смахнул ее. Он оторвал полоску пластыря и аккуратно уложил на нее щепотку порошка. Затем ловким движением прикрепил пластырь у виска, аккуратно разгладив края материи, так, чтобы они получше держались.

— Чего это ты делаешь, дружок? — ласково спросил его Сергей.

— Какой я тебе «дружок», урод?! — возмутился боевик и подбросил на ладони пакет. — От этого весь страх проходит. Воевать веселее. Понял? Если хочешь, могу тебе продать.

Журавлев поспешил отрицательно покачать головой, а я оглянулся по сторонам. Пожалуй, у каждого подростка на виске красовался пластырь. У кого белый, а у кого серый, от грязи. Они все чаще и громче смеялись. Их движения стали широкими и, как мне показалось, более развязными. Я посмотрел на Крейзибулла. Наш «генерал» смеялся, как и все. Но глаза его оставались какими-то напряженными, а приказы нервными. На его висках не было пластыря.

— Эй, парни, не тратьте сразу весь порошок! — крикнул он повстанцам. — Мы начинаем завтра на рассвете!

Девятнадцатое июля две тысячи третьего был долгим днем. Двадцатое июля обещало неизвестность. А мне очень сильно хотелось, чтобы для меня завтрашний день был таким же долгим, как и сегодняшний.

Утром я проснулся от сухого треска автоматов. Представить себе не мог, что засну, и, в конце концов, ожидание сморило меня. Ну, и конечно, проспал самое начало. Мы спали в кузове «тойоты» Крейзибулла. Не успели мы проснуться, как «генерал» с РПД наперевес запрыгнул в грузовик и принялся торопливо устанавливать пулемет на самодельной опоре, приваренной к кабине. Конец ленты, переброшенный через плечо, хлопал его по спине.

Пулеметные ленты это не просто атрибут любой революции. Это ее символ. Символ надежды на счастливое будущее, которое почему-то обязательно рождается в крови и грязи. Такое вот повсеместное заблуждение. Ленты на серых шинелях. Ленты на красных пончо. Ленты на черных голых телах. Они остаются неизменными. География и время меняют лишь цвет фона.