Ну, вот, что и требовалось доказать! И здесь обычное мелкое мошенничество с легким оттенком местного колорита. «Дай деньги, белый», — именно в этом смысл всех туземных умствований и философствований. «Старшие братья», «младшие братья», «деньги это мусор», выбросьте его прочь, лучше, конечно, в нашу сторону. Я молчал и глядел в глаза старику. Аргументы у старого индейца закончились, но рука, повернутая ладонью вверх, все еще, мелко подрагивая, тянулась в моем направлении. Мне показалось, — хотя и не берусь утверждать, — что под моим взглядом он даже привстал и отодвинулся от меня. От него даже повеяло какой-то цыганщиной. Дальше вести разговор не было смысла.

Тем временем к нашему берегу уже возвращался плавучий трактор. Я ни слова не говоря развернулся и пошел к «субурбану». Водитель «доджа», быстро сообразив, что ничего из меня он не выжмет, уселся на свое потертое сиденье. Хрипло засвистел стартер «доджа», машина забилась в конвульсиях и нехотя завелась. Парень нажал на педаль. Машина дернулась по направлению к понтону, который уже начал швартоваться. Дед в кузове все еще тянул свою коричневую ладонь. Он, видимо, считал, что я пошел в свою машину за остальными деньгами. А я, захлопнув за собой тяжелую дверь, сказал своему эскорт-сервису: «Нужно объехать этот „додж“, мне не нравятся эти парни.» Мои спутники не умели много говорить. И, пожалуй, еще меньше умели думать. Их задача была проста и понятна. Обеспечить безопасность и доставку пассажира.

«Окэй!» — сказал водитель и рванул с места так, что меня вдавило в спинку моего сидения. «Субурбан» выехал на обочину и, сделав петлю, подрезал ржавый «додж». Тот едва не уткнулся в наш правый борт. Один из охранников приоткрыл окно и посмотрел на водителя «доджа». Взгляд его был короткий, но очень внимательный, и, главное, убедительный. Понятливый индеец тут же надавил на тормоз. Первыми на ребристую поверхность поплавка заехали колеса нашего «субурбана». После того, как длинное тело автомобиля устроилось поудобнее, на пароме уже не оставалось места не то, что для машин — для остальных пассажиров. Паромщик подошел к нам. Водитель кинул ему мятую купюру. Тот кивнул и, усевшись на сиденье трактора, грозно крикнул «Вамос» и махнул рукой. Агрегат затарахтел и, выпустив целое облако вонючего дизельного дыма, принялся наматывать трос на барабан лебедки. Я вышел из машины на ребристую поверхность понтона и увидел, как на берегу полуголый водитель, размахивая длинными руками, гневно кричит на старика в кузове грузовика. Слов я не слышал. Их заглушал рокот нашего парома. Зато до самого конца нашей речной прогулки я наблюдал, как нескладные руки рассекали воздух. Этакие руки-лопасти ветряной мельницы, перемалывающей тонны слов в бесполезный ветер.

До аэропорта оставалось всего пару часов пути, когда я вспомнил, что ничего не ел со времени секса в Мокоа. Я попросил моих охранников остановиться. Они переглянулись и вопросительно кивнули друг другу. «Есть. Я хочу есть, ребята,» — сказал я им, подкрепив сказанное выразительными жестами. Они оба снова кивнули, теперь утвердительно, и приказали водителю остановиться возле ближайшей харчевни. Наш «субурбан» как раз проезжал через небольшой безымянный поселок. Домики с плоскими крышами прятались в придорожной сельве. Людей нигде не было видно, но зато хорошо была слышна музыка, доносившаяся из динамика. Я узнал песню. Это был Карлос Пуэбла. Его знаменитая «Hasta Siempre, comandante». Песня про Эрнесто Че Гевару. Песню я любил. А ее герою завидовал. У него была конечная цель маршрута. Я же болтаюсь по этой жизни, как шлюпка по морю, сорвавшись с борта корабля. «Hasta Siempre» это что-то вроде прощания. Ближайший английский эквивалент «farewell», немного грустное слово, но вовсе без трагичного оттенка. Сказанное с любовью. Услышав пронзительный голос Пуэблы, я поглядел на своих спутников. Вот эти уж точно ни о ком не скажут «Hasta Siempre». Ни о Маруланде, ни обо мне. Даже если бы я навсегда остался на той стороне. Вместе с Крукоу, деньгами и партизанщиной. И девушкой по имени Долорес, которая на целую ночь отдала мне свою любовь. Послушай, а кто бы вообще в такой ситуации пожалел о тебе? Заплакал бы над твоей фотографией? Твои пилоты? Если вдруг ты исчезнешь, они будут первыми, кто отправится в суд воевать за недоимку и страховки. А потом, не получив ничего, рванутся к журналистам раскрывать обществу правду о торговле оружием. За гонорары. Да и чего мне от них другого ожидать? Пилоты знают, что мои самолеты летают на честном слове. И сами они почти что смертники, без права на выбор. Друзья? У меня давно нет друзей, одни партнеры. Разные люди есть среди них. Одни меня обманывают, другие ведут себя честно. Но и для первых, и для вторых важно только одно. Чтобы мой бизнес исправно функционировал, и я сполна рассчитывался. Остальное их почти не волнует. Мама? Вот кто мог бы по-настоящему заплакать. Но ее хватил удар много лет тому назад, и она даже не знает, что я каждый год отправляю солидное вознаграждение врачу за то, чтобы он следил за аппаратом искусственного дыхания, к которому она подключена. И санитарке, за то, что она содержит в чистоте незнакомую женщину в коматозном состоянии. А о Че Геваре плакал не только Пуэбла. Вместе с ним Farewell говорили миллионы. Мои же миллионы хоть и зеленого цвета, но это был цвет гнили, а не жизни.

Но желудок подсказывал мне, что я вполне живой человек. Музыка доносилась из открытого кафе. Тонкая жестяная крыша на четырех подпорках, деревянные столики и печка, на которой дымилось варево. Песня Пуэблы доносилась именно отсюда. Над печкой висел тот самый динамик, из которого кубинец клялся в любви к аргентинцу. Кстати, такое строение по-испански называется каламина, жестянка. Это слово я знал, потому что именно такое имя Че дал своей партизанской базе в Боливии. Странное совпадение. Мы сели за ближайший к дороге столик, чтобы видеть наш «джип». Водитель остался в машине. К нашему столику подошли две беспородные собаки и, развесив лохматые уши, стали внимательно смотреть на нас. Они не надоедали своим присутствием и выглядели довольно упитанно. Собаки, похоже, не собирались попрошайничать. Наша грядущая трапеза, скорее всего, была для них просто зрелищем. Если где-нибудь и откроют собачий театр, то успехом в нем будут пользоваться пьесы, в которых актеры все время едят, лучше, если подольше и без антракта. Словно из воздуха, появился официант и предложил нам меню. Оно, к моему счастью, было на двух языках. Испанском и английском. Пролистав засаленные листы картона, я заметил название «Жаркое из тапари». Что такое «тапари», я не знал. Но звучало название животного заманчиво и почти знакомо. Почти что как «тапир». Из школьного курса биологии я помнил, что тапир это дикая тропическая свинья. Вот и славно. От куска жареной свинины я бы не отказался. Я подсунул меню бодигарду и ткнул в наполовину знакомое слово пальцем. Тот довольно скривил губы и, подняв указательный палец, промычал «О-о-ооо!» Я понял, что «тапари» это о-о-очень хорошо, и вторично ткнул пальцем в название блюда, но уже под носом официанта. Пожилой кельнер в белой грязноватой майке одобрил мой выбор, но вместе с тем начал озабоченно тараторить на испанском. Охранник перевел мне, что, мол, целого тапари я не съем, зверь тянет на две порции. «Хорошо,» — сказал я охраннику, — «давай поделим пополам.» Здоровяк в темных очках кивнул. Официант явно не соблюдал правила субординации. Первую порцию тапари с гарниром из жареной картошки он принес моему конвоиру. Задняя половина неизвестной мне животины лежала сверху желтых крахмальных ломтей. Она была аппетитно подрумянена и очертаниями действительно напоминала зад откормленной свиньи, только уменьшенной до размеров кошки. Охранник ткнул вилкой в дикую свинину, — каковой мне казалась наша еда, — но начал трапезу не с нее, а с картошки. Через несколько секунд принесли и мою порцию. Она ароматно пахла острыми специями. Я подтянул к себе тарелку и развернул, ожидая увидеть пятачок и свиные уши. Но вместо миниатюрного рыла передо мной оказался острый нос и зубы грызуна, торчавшие из полуоткрытого рта. А с вершины картофельной горы свисали передние лапки с небольшими когтями. «Это крыса?» — забулькали у меня в горле слова вперемежку с желчью. «Ну, да, сеньор,» — сказал старший охранник, пережевывая хрустящую кожицу, которую он ловко поддел своей вилкой и отправил в рот. — «Водяная крыса, в этих местах ее много.» Он еще не успел закончить свою фразу, а меня уже скрутили спазмы. Мои внутренности стали сжиматься, и я был не в силах контролировать этот процесс. Конфуза удалось избежать лишь благодаря тому, что в моем желудке ничего не было. Со стороны я, должно быть, напоминал человека, которого внезапно охватил приступ икоты. «Пить, срочно,» — только и успел я произнести между двумя короткими, но сильными, сокращениями желудка. Официант меня правильно понял. Через мгновенье передо мной стоял стакан с янтарной жидкостью. Это был, конечно, столь нужный мне виски. Я хватил стакан до дна. Через край. Напиток подействовал на мои внутренности с интенсивностью средства для прочистки сантехники, а потом упал на дно желудка и тут же расслабил мои мышцы. Спазм прекратился. Я осторожно взял вилкой доставшуюся мне первую половину водяной крысы и, рассыпая на пол жирную картошку, бросил «мэйн курс» ближайшей к столику собаке. Зверюга, сидевшая в первом ряду собачьего театра, явно была не готова к столь авангардному режиссерскому ходу, когда главное действующее лицо, точнее, главная действующая еда, со сцены отправляется прямо в партер. Но зато второй зритель оказался более расторопным. Он кинулся вперед. Едва крысиная голова коснулась земли, пес ухватил добычу и стрелой вылетел из кафе на пыльную дорогу. Его товарищ, который остался в харчевне, не отчаялся и не помчался за конкурентом, чего следовало в этом случае ожидать. Он неторопливо подошел к моей ноге и с достоинством слизал с пола все упавшие вниз картофелины. Когда он закончил, я взял со стола тарелку и поставил ему под нос. Затем поднялся с места и, шатаясь, пошел к машине. Виски почти моментально одурманил меня. Окружающий мир начал с удивительной скоростью терять резкость и менять пропорции. За моей спиной охранники торопливо расплачивались с хозяином заведения.