У меня было несколько дней, чтобы придумать способ доставки оружия. Назад, к аэродрому, меня снова везли в лодке. Она, как две капли воды, походила на ту, в которой меня привезли на встречу к Рокоссовскому. А, может быть, это и была та самая посудина. Я сидел верхом на огромной сумке, в которой лежали доллары. Рядом со мной, слева и справа, с дежурными отсутствующими лицами пристроились боевики ФАРК. Вернее, не боевики, а «боевички». Две низкорослые девицы в камуфляже и с автоматами. Та, которая слева, была похожа на европейку. Довольно приятное лицо с почти белой кожей. Из-под пятнистой кепки все время выбивался черный локон, и мне хотелось его поправить, слегка коснувшись кончиками пальцев ее щеки. Девушка заметила мой взгляд и строго зыркнула на меня глазами. Но от этого мое озорное желание не стало меньше, и я время от времени продолжал рассматривать ее профиль.
Вторая сидела справа от меня. Далеко не красавица, она, тем не менее, выглядела аппетитно. Плотная, но хорошая фигура обещала энергичный и замысловатый секс. У нее был плосковатый нос, размазанный, как мне казалось, на поллица, но зато крепкие белые зубы. Девица показывала их, посмеиваясь шуткам крестьянина-индейца, придерживавшего свою козу. Животное непрерывно блеяло и нестерпимо воняло. Партизанка смеялась, перекладывая автомат то на левое колено, то на правое. Крестьянин гримасничал, поглядывая на распахнутый ворот гимнастерки моей охранницы. Там, подразнивая воображение индейца, виднелась ложбинка между двумя упругими смуглыми грудями. Но предпринимать более решительные действия владелец козы не решался. Автомат в руках у партизанки заставлял козопаса держать дистанцию. Кроме этого крестьянина, в лодке было еще несколько человек, в основном, женщины и дети. Примерно через каждые полчаса лодка швартовалась к берегу, высаживая одних пассажиров и принимая на борт других. Вскоре на берег сошли и крестьянин с козой. Девица с плоским носом перестала смеяться. Она перегнулась через борт, округлив два полушария чуть ниже спины. Дотянулась до воды, зачерпнула горсть и с фырканьем умыла свое лицо.
Еще раз потянулась к воде. Лямка «калашникова» — он в этот момент болтался у нее на плече — начала сползать вниз. Когда девица заметила это, автомат был уже в реке. Я рванулся со своего насиженного места и успел схватить орудие за цевье, когда его приклад уже скрылся в воде. Моя вторая охранница, увидев автомат у меня в руках, с криком передернула затвор. «Се парен!» — закричала плосконосая. Ручейки воды текли по ее лицу, ниспадали каплями на смуглую грудь и заканчивались где-то под тесным камуфляжем. Она рукой остановила подругу. — «Се парен!» Не знаю испанского. Это прозвучало, как наше «Все в порядке!» Заклинание сработало. Та, которая с локоном, опустила ствол своего автомата. Плосконосая взяла у меня из рук автомат и погладила мое плечо. «Эль ниньо!» — улыбнулась она своими жемчужными зубами. Это слово я знал. Бейби, малыш. Если бы мне так сказала какая-нибудь дама из цивилизованной Европы, это могло означать лишь одно — приглашение в постель. Но в Латинской Америке обращение «эль ниньо» ни к чему не обязывает. Это просто форма вежливости. Здесь так много секса, что даже река Путумайо пахнет, как женщина. Здесь двенадцатилетние девочки танцуют самбу так, что начинаешь чувствовать, как откуда-то снизу на тебя накатывает липкая волна поллюции. Здесь плоский нос на женском лице не раздражает, а наоборот, вызывает интерес, причем, не только у владельцев мелкого рогатого скота. Звезды над головой, переплетающиеся ветки деревьев над рекой, равномерный рокот мотора, черные индейские глаза, цевье автомата, впитавшее тепло и пот женских рук. И что такое по сравнению со всем этим калейдоскопом одно слово? Просто звук. Но, видимо, мне хватило и этого звука. Мне захотелось продолжения. И девица поняла это также хорошо, как и я сам.
Через полчаса мы высадились на берег. У причала стояла старая «тойота лендкрузер». С белой крышей и треснувшим стеклом. Водителя рядом с ней я не заметил. Девицы уверенно направились к машине. Та, которая с локоном, открыла водительскую дверь и принялась ковыряться под приборной доской. Машина была такая старая, что даже здесь, в кокаиновых дебрях Колумбии, на нее никто бы и не позарился. Вторая охранница, улыбнувшись, кивнула мне на пассажирское место впереди. Я открыл дверь и уселся на протертое до дыр кожаное сиденье. Было жестко. Неудобная пружина упиралась мне в левую ягодицу. Я посмотрел на девушку-водителя. Она упорно и нервно соединяла два проводка под рулевой колонкой. Мотор недовольно чихнул, потом заглох. Охранница выругалась. Другая — она примостилась сзади меня, так, что я чувствовал ее дыхание у себя на затылке, — засмеялась и произнесла что-то успокаивающее, вроде того же «эль нинью» в лодке. Обладательница локона ничего не сказала. Контакты в ее руках заискрили, стартер выдавил из себя старческий треск и хрип, и «тойота», наконец, завелась. Лязгнул рычаг, нехотя включилась первая передача, и машина, подскакивая на ухабах, двинулась вперед по грунтовке, в сторону городка Мокоа. Мои грязные ботинки топтались по сумке, в которой лежали два с лишним миллиона долларов.
Грунтовка, по которой мы ехали, то и дело утопала в непросыхающих лужах. Она извивалась между деревьями, частоколом громоздившимися вдоль дороги и сплетавшимися своими ветками где-то наверху. Здесь стоял вечный сумрак. Солнце с трудом пробивалось через ветки деревьев и редкими золотыми монетами падало на дно грязных луж. Едва успевали мелькнуть на поверхности луж солнечные блики, как тут же их расплескивали колеса нашего джипа. Машина нервно рычала, выбираясь из ям, заполненных водой. Девица за рулем беззлобно ругалась. Меня то и дело кидало в сторону, и я время от времени ударялся головой о железную стойку двери.
Когда я сюда прилетел, от аэродрома к переправе меня везли этой же дорогой, но ухабов тогда я не заметил. Видно, машина была получше. Во всяком случае, поновее. И водитель вез меня поаккуратнее. Ну, конечно, ведь в тот раз за рулем был мужчина. А эта девица вдавливала педаль до упора в пол так, словно на своей колымаге собралась выиграть Гран-При Монако. Тойота, однако, скорость не набирала, ее лишь сильнее подбрасывало на ухабах.
Мы доехали до развилки. Я помнил, что к аэродрому нужно повернуть налево. Обладательница локона так и сделала — крутанула руль в левую сторону. Но плосконосая что-то крикнула ей, и водительница остановилась. Обе выскочили из машины и начали громко спорить. Плосконосая наседала на подругу, то умоляя ее, то повышая голос, то насмехаясь над ней. Барышня с локоном, не меняясь в лице, отрицательно мотала головой. Низкорослая девица тыкала в подругу пальцем, потом хлопала себя по бедрам, словно от отчаяния. Она время от времени указывала рукой на машину, в которой, словно клуша на насесте, сидел я на своей драгоценной сумке, и кричала «Lo quiero, lo quiero, comprendes!»
Та, которая с локоном, явно пыталась взывать к ее разуму. Она собрала пальцы правой руки в щепотку, словно поймав за хвост последний ускользающий разумный довод, и потрясала им перед лицом своей подруги. Она очень четко произносила непонятные мне слова, но даже меня они вполне могли бы убедить только самой интонацией, с которой они произносились. Меня, но не плосконосую. А дальше произошло нечто совершенно непонятное.
Плосконосая схватила автомат, передернула затвор и направила его прямо в живот напарницы. Та, которая с локоном, тоже сорвала с плеча оружие и стала в боевую стойку. Обе, чуть присев, ходили по кругу, как два бультерьера в загоне. Они кричали друг на друга так, что птицы срывались с деревьев и улетали прочь. Качественное лесное эхо многократно повторяло их боевые выкрики. Потом плосконосая выпрямилась, рванула на груди гимнастерку, бросила автомат прямо в грязную лужу. И тут же уселась рядом с ним. Она обхватила голову руками и горько-горько зарыдала. Это был плач отчаяния и досады. Она рвала на себе волосы и била смуглым кулачком по луже.
