Я помолилась, поплакала, выполнила необходимые упражнения… Господи, дай мне опору! И пошла из гримерной на сцену. Господи, не оставь меня…

Все нормально, Кэти, — пусть ты не можешь петь, нам это не так уж важно, но мы слышим тебя — мы чувствуем — мы знаем тебя… И сообща справимся с этой задачей. Стало чуточку лучше — немного отлегло от сердца, чтобы не умереть. И я продолжила занятия со Сью Сетон. И Коко была замечательным персонажем, а Линн Мастерс приходила каждый вечер в течение нескольких недель, чтобы поддержать меня. Я обрела уверенность в себе и потому продолжала. Отправилась на гастроли. Было весело.

Что я сказала?

Теперь вернемся к началу рассуждения о том, как могут раздражать вас те или иные вещи.

Так вот, я получила письмо от некоего Бена Багли. Весной 1979 года. Он спрашивал, не соглашусь ли я сделать запись некоторых песен Коула Портера.

Я позвонила моей подруге Сью Сетон.

— Есть о чем поговорить. Можно прийти?

— Приходи.

— Когда?

— Сейчас.

Я пошла.

Мы со Сью встречались каждый день, чтобы достойно подготовиться, точнее выражаясь, чтобы подготовить меня. Так продолжалось до встречи с Беном Багли и Артуром Зигелем, который должен был аккомпанировать мне. Вообще-то он сам хороший исполнитель — играет и поет.

На этом прослушивании мне предстояло исполнить песню Коула «Благодарю тебя за все, миссис Лоусборо…». Она действительно в моем ключе, так сказать. Было еще две песни Коула Портера — «Королева гор» и «Карьера женщины». Эти, на мой взгляд, не очень мне подходили. Во всяком случае, с натяжкой. Тем более что последняя требовала настоящего пения. Однажды я стояла рядом с роялем Сью и подумала, что действительно звучу чуточку лучше… Или это Сью — натура чувствительная и склонная к преувеличению — сумела убедить меня, что я звучу несколько лучше? Я хочу сказать, что некое звучание все-таки было. Было ли? Было?

Наконец наступил день, когда меня должны были прослушивать.

Сколько их было у меня — этих, назовем так, просмотров? Почему были?.. Являются. Надеюсь, я покажу им… Чтобы мой заказчик увидел, услышал, никогда и не смог бы обвинить меня…

Первый состоялся — если не ошибаюсь — в 1965 году или около того. Рей Старк, Говард Дитц и кто-то еще. Они хотели, чтобы я участвовала в мюзикле «Миссис Эррис едет в Париж». Слушали у меня дома. Я прошла курс занятий с Раби Уорд. Кто-то сказал мне, что она в свое время работала у Этель Мерман. Разве это не здорово — Этель Мерман? И почему бы, черт возьми, мне не согласиться? Почему? Но… Они вроде бы остались довольны тем, что я могу петь по нотам. Не помню, что я пела. Все напрасно. Мюзикл так и не был поставлен.

Следующий раз меня просматривал Алан Джей Лернер — то ли в 1969-м, то ли в 1970-м. Он аккомпанировал на рояле, а я пела «Да приблизится Боже к тебе». Я хорошо исполняю псалмы. Он сказал: «Ну что ж, годится. У меня есть сценарий по Коко Шанель и…»

— Послушай, Алан. Тебя это, возможно, и устраивает, но я скажу тебе, что устроило бы меня. Мне бы хотелось поработать с кем-нибудь… Наверное, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы…

— Да, знаю, — сказал он. — Роджер Иденс.

— Кто это?

— Лучше его не найти — Джуди Гарланд…

— А он?..

— Да… думаю, он согласится.

Я начала работать над несколькими песнями вместе с Роджером. Роджер был необычный человек. Он помогал тем, кто был способен сделать песню интересной, пленительной — любую. Это был реалист, искушенный в житейских делах. Мы работали над песнями «Мисс Отис сожалеет», «Благодарю тебя за все, миссис Лоусборо…», «Мне не забыть лица ее родного».

Я старалась изо всех сил. Угодить Роджеру было нелегко. Довольно скоро мне стало совершенно очевидно, что в его представлении я — пустое место. Иной раз холодное выражение его глаз воистину леденило мне душу. Если же мне каким-то необъяснимым образом вдруг удавалось угодить ему, я от избытка радости отвозила его домой на машине.

Мы работали каждый день с час или больше. Однажды Роджер сказал:

— Пора организовывать прослушивание. Мы пригласим на обед Джорджа Кьюкора, Ширли Вердена, его жену Флобеллу Фербенкс, Гэра Кэнина и Рут Гордон. Устроим музыкальный вечер. И если все пройдет удачно, сделаем то же самое для Алана.

— Хорошо, — согласилась я.

Вечер наступил. Я, разумеется, дрожала. Сказала Роджеру, что сначала нужно провести музыкальную часть, а уж потом обедать. Так мы и сделали. Он аккомпанировал, я пела. И все эти славные люди, замечательные друзья, были исключительно любезны. А Роджер улыбался. И мне кажется, он считал, что при моих крайне ограниченных музыкальных возможностях я сделала максимум возможного. Потом, конечно, мы повторили то же самое для Алана, который был очень дружен с Роджером. Энтузиаст по природе, верящий в лучшее, он поддержал нас. Мы решили, что мне стоит рискнуть. Хотя рисковали скорее Алан и Фредди Бриссон… Мне предстояло сыграть Коко.

Наконец последнее прослушивание — для Бена Багли. Аккомпанировал Артур Зигель. Я пребывала в своем обычном состоянии паники. Они же, два преданных мне человека, находились под впечатлением от пения Кэтрин Хепберн, то есть думали: «Справится ли? Ну а почему нет? Да, смотри-ка, совсем недурно выходит».

Я кое-чему научилась, играя по утрам в теннис на площадке отеля «Беверли-Хиллз» с Харви Снодграссом.

— О Боже, Харви. На меня смотрят — я не выдержу.

— Не волнуйся, Кейт, они скоро уйдут. Только чокнутые способны долго наблюдать за отвратительно играющим теннисистом.

Он был прав. В те дни я была молода и играла слабенько. Теперь я стара, у меня протез бедра, и в теннис я играю слабенько. Хотя теперь я представляю больший интерес для зрителей, потому что все еще стараюсь.

Вот и все про пение. Я не могу петь, но могу заниматься сочинительством. Разве не так? Во всяком случае, в нем я сильней, чем в теннисе.

Их же оценка такова: «А ведь совсем недурно, правда?» Это не мой критерий — это негативное одобрение, это принцип «достаточности». Мне это претит.

Как бы там ни было, я записала для них пластинку — три песни Коула Портера. Но, Боже мой, чего-то там не хватает… От чего-то они не совсем… В общем, слушать не хочется…

Напрашивается аналогия с живописью. Само создание картины доставляет вам огромное удовольствие. Вот вы закончили картину — никакую с точки зрения художественных достоинств — и вешаете ее на стену. Потом постепенно сознаете, что просто уже не можете видеть ее. Тогда вы снимаете ее и вешаете в другую комнату — в ту, куда редко заглядываете. Кто-то спрашивает: «Вон те лилии — кто их нарисовал?» Польщенные, вы отвечаете: «Я». Но в душе-то вы знаете истинную их цену.

Пластинка смотрелась красиво в конверте или как это у них называется. Я привезла ее с собой в Фенвик, положила в кухне на большой круглый стол, над которым с потолка свисает лампа от «Тиффани». Положила на стол, рассчитывая на то, что Дик не может ее там не заметить. Дик — мой брат — он музыкален.

И представьте себе, пластинка пролежала там пятницу, субботу… Наконец в воскресенье я:

— Ты не хотел бы поставить пластинку?

Дик:

— Какую пластинку?

— Ту… На столе.

— А… Коул Портер. Терпеть не могу Коула Портера. — О ужас! Какой удар… Я вышла из кухни. Какой же гад — как же мерзко — вот так… Ведь я хотела… Честное слово, я…

Его подруга Вирджиния Харрингтон — сама любезность — во время нашего разговора находилась в кухне. И вдруг я слышу — какая-то пластинка. Ее поставили в кабинете. Там же находилась Филлис. Нет, Дика там не было. Он все еще был в кухне. Разве можно быть такой свиньей? Мои песни, а он не… Я стояла в прихожей и слушала.

И тогда слух мой обрел способность различать звуки, до меня дошло… Что тебя так огорчает, Кэтрин? То, что ты слышишь — это просто не… Вот что это.

Это было просто не то.

Если бы ты была уверена, что это — хорошо, тебе было бы все равно, слышит это Дик или нет. Но ты так не думаешь. И потому тебе в голову приходят всякие мысли. Дик не станет слушать пластинку, потому что ему просто-напросто недостает на это отваги. Ну что он может сказать?