Если вы член большой семьи, всегда найдется, с кем поиграть в гольф, теннис, с кем сходить на прогулку или в кино. Никогда нет нужды «искать компании», так сказать.

В начале съемок я подарила Хэнку старую шляпу Спенса. Он был большим поклонником Спенсера, и я полагала, что это доставит ему удовольствие. Позже, в конце съемок, он подарил мне рисунок, на котором были изображены три шляпы — шляпа Спенсера посередине. Это было так трогательно. Мне было очень приятно, что он сподобился проявить такое усердие. Потом я обнаружила, что рисунок наводит на меня грусть — ведь Спенсера уже нет и Хэнка тоже нет. Поэтому я подарила рисунок Эрнесту Томпсону, написавшему сценарий «У Золотого озера». Это был его первый большой успех.

В сценарии глубоко исследовались взаимоотношения между мужем и женой, действительно любящими друг друга. Хэнк и я были в нужном — зрелом — возрасте, поэтому нам не нужно было «играть» старость. Она наваливается на человека неожиданно. Внезапно вы чувствуете, что ваша весна ушла. Ваша весна в смысле подвижности. Теперь — старушкой — вы не вскакиваете со стула. Вы «поднимаетесь». То есть совершаете абсолютно иное действие. Генри утратил весну чуточку больше, чем я в то время, когда мы делали картину, и мы очень легко пришли к взаимопониманию. Чудесный партнер — очень истинный — очень органичный. Он глубоко трогал меня в сцене гибели. По большому счету это вообще не было «игрой». Я несказанно рада, что его удостоили премии. Думаю, ему было очень приятно. За свою профессиональную карьеру он сделал несколько поистине чудесных работ.

Его дочь Джейн тоже была отменно хороша. Нам с ней нравилось играть вместе. Однажды на съемке Джейн нужно было прыгнуть с вышки в воду, исполнив заднее сальто. Я давила ей на психику, говоря: «Если не можешь, я сделаю это за тебя. Это один из моих коронных номеров». Можете быть уверены — она сделала это сама.

Картина имела успех.

Я люблю вставать рано и работать с утра и днем. Спать я люблю вечером. Но чтобы пробиться в своей профессии, приходилось играть спектакли по вечерам. Потом, ради поддержания собственного тонуса, я отправлялась на гастроли, когда цифра кассового сбора опускалась ниже определенной черты.

Потом Шекспир поднял свою страшную главу.

В ту пору, в конце сороковых, я сдружилась с Констанс Колье. Констанс воспитывалась в Лондоне на Шекспире. Шекспира я познавала с ее помощью. Было ужасно интересно, и я решила сыграть в «Как вам это понравится». Театр «Гилд» проявил интерес, а мой друг Майкл Бентхолл, в ту пору возглавлявший в Англии «Олд Вик», взялся поставить спектакль. Это была красивая постановка, декорации к которой создал Джеймс Бейли, друг семьи Бентхолла. Спектакль игрался в нью-йоркском театре «Корт» и 148 представлений шли при аншлаге. Орландо играл Уильям Принс, а Жака — блестящий актер Эрнест Тезигер. Мне говорили, что я в порядке. То есть как бы намекали, что наполовину провально, наполовину похвально. Просматривая рецензии той поры, которых я тогда не читала, понимаю, что я раздражала критиков. Я понравилась им в «Филадельфийской истории», но в Шекспире… Ну… как бы это… Словом, думали примерно так: «Набралась нахальства сыграть это». Я действительно работала над собой как пчелка, изучала материал, и Констанс здорово мне в этом помогла, и это было здорово. Во всяком случае, я получала истинное наслаждение от работы над этим спектаклем.

После Нью-Йорка мы совершили продолжительные гастроли по Соединенным Штатам. Мы хорошо заработали и вроде бы понравились — публике, критикам. Я многому научилась.

В 1952 году я сыграла в «Миллионерше», поставленной опять-таки Майклом Бентхоллом. Мы отыграли десять недель в Лондоне, сделали летний перерыв, а потом еще десять недель отыграли в Нью-Йорке.

Позже, в 1955 году, я сыграла на сцене «Олд Вик» в «Венецианском купце», «Укрощении строптивой» и в «Мере за меру» с Робертом Хелманном, постановка Майкла Бентхолла. В течение шести месяцев мы гастролировали в Австралии: Сидней, Мельбурн, Аделаида, Перт и Брисбейн. Гастроли были очень интересными и прошли с огромным успехом.

Австралия — восхитительная страна. Чудесный климат, прогулки, купания, дикие цветы, много-много цветов, совсем не похожих на те, к которым привыкли мы. Я видела все, что можно было увидеть, и с удовольствием побывала бы там еще раз. Удивительные птицы, удивительный животный мир.

Все эти роли я делала с помощью Констанс Колье. Филлис Уилбурн в ту пору работала у нее, а когда Констанс умерла, я находилась в Австралии на гастролях с «Олд Вик». После моего возвращения Филлис решила прийти ко мне. После того как Эмили Перкинс переехала в Мэн, у меня не было секретарши, которая была бы мне еще и верной подругой. Эмили была еще и замечательной кулинаркой и всегда мечтала открыть в Мэне свой ресторан. Так она и сделала. Она очень успешно вела свои дела в течение приблизительно трех лет.

Потом я проработала два лета в Страффорде, штат Коннектикут, — с Джоном Хаусмэном и Джеком Ландау. В 1957 году мы поставили «Венецианского купца» (с Моррисом Карновски) и «Много шума из ничего» (с Альфредом Дрейком). В следующий приезд (1960 год) я сыграла в «Двенадцатой ночи» и «Антонии и Клеопатре».

Мне жаль, что я так и не сыграла в «Укрощении строптивой» в Нью-Йорке. Это была хорошая постановка, и мне кажется, что в этом спектакле я исходила в своей игре из важной и интересной мысли: что Катарина привязана к своему отцу и ей необыкновенно тяжело направить свою любовь в новое русло, на новый объект — на Петруччо.

Думаю, что я не ударила в грязь лицом и в «Антонии и Клеопатре». Антония играл Роберт Райан и, разумеется, великолепно смотрелся. Какая игра!

Как бы там ни было, все эти постановки таили в себе огромный заряд веселья, и публика, слава Богу, была того же мнения и валила толпами — а это всегда воодушевляет. Я была довольна собой. Мысленно я хвалила себя за то, что не испугалась и не пожадничала душой.

Спенсер Трейси — настоящая звезда. Актерская звезда. Зрительская звезда. Его свойство — всегда быть точным и непосредственным. Задайте вопрос — получите ответ. Без паузы, без прихотливого раздумывания — простой ответ. Разговаривает ли он, слушает ли — всегда естественен. Никакой чрезмерной эмоциональности. Прост и абсолютно честен. И заставляет вас поверить в то, что говорит.

К примеру, в «Отважных капитанах» он — португальский рыбак. Эта работа представляется мне одной из наиболее впечатляющих в его карьере. Он никак не мог решить, что надо сделать, чтобы характер выглядел убедительно: произношение — какое оно?

Тогда Спенсер пришел в студию, чтобы позвонить настоящему португальскому моряку и договориться о встрече — расспросить его о том о сем. Явился этот эксперт-португалец. Сел. Выглядел весьма обычно. Улыбался.

— Видите ли, — начал Спенс, — по роли я должен петь песенку о маленькой рыбке: сижу вечером и, глядя на море, пою. Мне важно знать, как этот парень произносит слова. Возьмем, например, слово «рыба». Как бы вы его произнесли?

— Рыба? Ры-ба — ну, это РЫБА, так ведь, мистер Трейси? То есть…

— Хорошо, — сказал Спенс, — вы могли бы произнести: «риба»?

— Да нет. Рыба она есть рыба… «ы» это не «и», мистер Трейси.

Спенсер ухватился за эту «рибу». Произнесенное таким образом, это слово соответствовало его представлениям о персонаже. Курчаво-темные волосы и — риба. Увлекшись ролью, он слился с рыбаком, который был сыном рыбака, внуком рыбака; который начал ходить в море; который нашел свою смерть под обрушившейся на него мачтой; который был такой же неотъемлемой частицей моря, что и ловимая им рыба, — и наконец в самом прямом смысле ушедший в море. Это была его естественная могила: ушел не в землю — ушел в морские глубины.

Потом я видела «Ярость» — как добрый человек превращается в монстра. Дьявол вселился в тело самого обыкновенного человека. Тело, которое стало вдруг слишком маленьким, чтобы он мог в нем поместиться. И он использовал его как своего рода контейнер, своего рода ящик с целым клубком человеческих страстей. Игра Спенса была настолько же замечательна, насколько абсолютны рождение и смерть, — она не нуждалась во внешних атрибутах: в произношении, в гриме. То есть внешняя сторона роли напрочь отсутствовала. Она — автоматически, — как зеркало, отражала страсти, бурлившие в нем. Поэтому любой грим, любой внешний страх могли бы обезобразить лицо. Лицо Спенсера было его чистым полотном, и он рисовал по нему изнутри — магией.