Ей не пришлось долго ждать. Стук повторился, и производила его не мистически-астральная рука, какая стучалась к ее сопернице: нет, над оконной рамой она разглядела совершенно реальный кулак, почерневший от пороха и запятнанный кровью, и из кулака свисало что-то блестящее; кулак скоро исчез из вида, но маленькая вещица продолжала слабо поблескивать — как будто туман, зажатый в кулаке, спрессовался в воду и капает крупными прозрачными светящимися каплями.

Проворным и бесшумным кошачьим прыжком Лиза вскочила с постели и бросилась к окну.

Почерневший от пороха и выпачканный кровью кулак принадлежал, разумеется, Перу Вибе, который собственной персоной стоял под окном, в лохматой меховой шапке, сплошь усеянной блестящими жемчужными капельками, в огромном шерстяном платке, трижды обернутом вокруг короткой шеи и закрывавшем порядком обросший щетиной подбородок, с ружьем за плечами, смазные сапоги чуть ли не доверху заляпаны глиной, к которой пристали мокрые жухлые листья и мелкие веточки. Но самое интересное в облике Пера Вибе, по крайней мере в глазах Лизы, была вещица, свисавшая из его кулака, которая оказалась мельхиоровым собачьим ошейником с прелестным колокольчиком.

Лиза беззвучно шмыгнула к комоду и вытащила из ящика пару добротных шерстяных носков. Так же беззвучно она открыла окно и обменяла носки на ошейник, заботливо придерживая колокольчик, чтобы он не звякнул.

И все это в полном молчании.

Вот такая между ними разыгралась «сцена у окна».

И после нее Лиза пришла в отличное расположение духа. Ошейник был, несомненно, вестником удачи, который не мог обмануть. От блеска серебра засверкал хмурый рассвет, колокольчик звонил к празднику. Ошейник Енни в руках у Лизы — это была ее победа над соперницей, победа семьи браконьера над семьей лесничего. День, который начался так прекрасно, обязательно принесет ей удачу!

Лиза встала немного позже обычного, а дел было по горло, ведь как раз сегодня надо было печь сдобу, но не беда, все сразу загорелось у нее в руках, она работала играючи. И когда малыш Ларс просунул голову в кухонную дверь, чтобы попрощаться, потому что он на несколько дней уходил навестить больную мать, Лиза зазвала батрака к себе, развязала его узелок, взяла с противня пригоршню еще горячих крендельков и упаковала ему с собой. В приливе доброжелательности она даже смачно поцеловала его в детские губы, затем вытолкала раскрывшего рот от изумления паренька из кухни и после этой интермедии с удвоенным рвением взялась за работу.

Ее прилежным рукам не мешало то, что мысли ее часто переносились далеко в лес: она представляла себе, как та, другая, стоит сейчас перед домом лесничего, и Ханс рядом с ней; она зовет «Енни, Енни!», и ей отвечает эхо. Но маленький колокольчик не звенит далеко в чащобе, и Енни не прибегает на зов. И так же она будет звать вечером, и завтра, постепенно теряя надежду, пока, наконец, не поймет, что ее дражайшая Енни никогда к ней не вернется, — и тогда ее зов умолкнет навсегда.

Такие идиллические фантазии поддерживали превосходное настроение служанки. Ведь она, Пострельщикова Лиза из Вересняка, была сродни лесному зверю, множеством нитей связанному с природой. Отнюдь не только пустое злорадство заставляло ее ликовать; нет, у нее было мистическое чувство, будто могущество той, другой, сломлено тем, что ее священное животное сметено с пути, и также, как она не сможет дозваться Енни, она не сможет заманить и мельника к себе в дом. Именно это чувство придавало гибкость и упругость всему телу Лизы, зажигало дерзкий блеск в ее глазах. И она победоносно наблюдала за своим собственным священным животным, верным Пилатом, жирным и лоснящимся, который мурлыкал, вертел хвостом, с удовольствием облизывался и жмурил глаза, словом, был счастлив и благополучен, как только может быть кошка, в то время как Енни с потухшими глазами и вывалившимся языком висит в сарае у какого-нибудь укрывателя краденого.

Мельник, в одиннадцатом часу вернувшийся из пекарни, у себя в гостиной услышал ее веселое пение. Оно проникало туда вместе с приятным запахом поджариваемых кофейных зерен, и это сочетание воодушевило его больше, чем могли бы сделать самое яркое солнце и самое лазурное небо. Мельник позволял себе роскошь в это время дня выпивать две чашки кофе — причем это был кофе отменного качества и очень крепкий; первую он выпивал с крендельками и печеньем, а когда пил вторую, то раскуривал трубку, набитую отнюдь не крестьянским табаком, а добрым голландским канастером: да, он был в некотором роде сибаритом, этот Якоб Клаусен. Сегодня он в ожидании кофе закурил сигару. На нем была чистая рубашка и выходной серый сюртук, а лицо светилось некой торжественной решимостью, соответствующей наряду.

Лиза со своей стороны, перейдя от черной работы к приготовлению кофе, захотела прихорошиться под стать своему праздничному настроению. В новом темно-синем платье и кремовом переднике с вышивкой на груди, она, улыбаясь, внесла в комнату кофейник и была так мила, что даже «lа belle Chocoladiere», [9]которая благодаря рекламным картинкам проникла и в эту фальстерскую глушь, не выдерживала сравнения с нею.

Мельнику бросилось в глаза, что сегодня она вся светится, и, приятно удивленный этим, он с улыбкой кивнул ей.

— Возьми себе чашку, Лиза, садись и попей кофе со мной.

Она радостно поблагодарила и послушалась его.

Якоб взял сдобный кренделек и обмакнул его в кофе. И после того, как кренделек легко и приятно растаял во рту, и несколько других так же искусно повторили этот маневр, услаждая нёбо, мельник улыбнулся и не мог удержаться от замечания, что крендельки на этот раз особенно удались ей. Лиза, несмотря на свою скромность, не отрицала, что очень постаралась — и на этот раз так оно и было, как будто она хотела победить в состязании с соперницей, — и призналась, что счастлива от хозяйской похвалы.

Хозяин ответил, что было бы черной неблагодарностью с его стороны не похвалить ее, после того, как она на славу потрудилась и все вообще так удалось ей — к примеру, кофе тоже был хорош на диво, он может сказать, что сроду не пивал такого. И он шутливо высказал предположение, что лучшего не пьет и сам султан.

Лиза согласилась: да, возможно, в последние дни кофе получается вкуснее, потому что теперь она поджаривает зерна на очень маленьком огне, что, конечно, занимает больше времени, но ведь она знает, как ценит хозяин добрую чашечку кофе.

Мельник с довольным смешком сознался: мол, да, есть у него такая слабость, Лиза разгадала его — а может, у него есть и другие слабости, и их она тоже разгадала?

Тут Лиза увидела, что его чашка пуста, и поднялась налить ему. Когда она нагнулась над столом, взгляд мельника охватил ее ладную, крепкую фигуру, которая в простом, но изящном наряде для дома выглядела особенно привлекательной.

Славная женушка, скажет о ней всякий.

Лиза будто прочитала его мысли; она немного покраснела, как подобает порядочной девушке. В очаровательном смущении она провела рукой по волосам, особенно задержавшись на кудряшках надо лбом: она знала, что это ее козырь; уж прической-то она больше похожа на настоящую барышню, чем та, другая — ханжа с безыскусно прилизанными волосами.

Не бросилось ли в глаза и мельнику превосходство ее прически? Не привиделось ли ему лицо той, другой, не взглянула ли она на него со скорбным укором? Не прошептал ли ему внутренний голос, что вот сейчас он готов променять хлеб насущный на лакомые сдобные крендельки? Не это ли зрелище и не эти ли мысли он постарался стереть, нервно проведя рукой по глазам и по вдруг покрывшемуся морщинками лбу?

— Налей себе тоже еще чашку, Лиза, — сказал мельник и чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигару.

Она налила себе полчашки.

— Спасибо. Этак вы еще избалуете меня, хозяин.

— Избалую? Что за вздор!

Он откинулся на спинку стула и несколько минут молча курил, выпуская дым то через рот, то через ноздри, пока их обоих не окутало плотное облако. Лиза сидела напротив него на краешке стула — как и подобает служанке, — и время от времени прихлебывала мелкими глотками из чашки, которую держала в руке. Наконец, чашка опустела, Лиза поставила ее на стол и сделала движение, как бы собираясь встать.