Сзади донеслись торопливые шажки: прибежал Ханс, а за ним — Гектор, белая с коричневым охотничья собака, которая начала прыгать на своего друга мельника.

— Что, Енни не хочет приходить? — спросил запыхавшийся Ханс.

— Наверное, она сегодня забежала в глубь леса, — ответила Ханна. — Мы можем сходить на другой край и покричать там, хотя я была уверена, что она где-то рядом.

Приставив руку ко рту, она закричала во все горло.

— Не стоит напрягать голос ради нас, — сказал мельник. — Вы же можете охрипнуть.

— Нет-нет, ради этого я готова кричать хоть час без передышки. Да и Хансу хочется посмотреть Енни.

— Ой, тетушка Ханна! Если б вы знали, как хочется! — умоляюще проговорил мальчик.

Когда они наведывались к лесничему, Енни была либо в доме, либо на конюшне… или вообще еще не приходила из лесу, поэтому Хансу было очень любопытно присутствовать при том, как «тетушка» вызовет животное из лесных дебрей. Вот почему он с трудом выдержал на своем посту у поильного корыта, пока пони не напились всласть и не побрели к воротам конюшни.

И тут Гектор вскинул голову и принялся резко, отрывисто лаять. Все трое напряженно прислушались и вскоре уловили слабый, далекий звон колокольчика, который, однако, быстро приблизился. Вот что-то мелькнуло среди листвы и выскочило на поляну: темно-рыжая косуля длинными, элегантными прыжками торопилась к Ханне. С криком «Енни!» та захлопала в ладоши, радуясь как дитя. Косуля с налету сунула острую морду Ханне между ладонями, потом стала тереться ей о бок и принимать ее ласки. Принимать же ласки от посторонних она не хотела, так что, когда Ханс попробовал погладить ее по спине, косуля вывернулась и убежала. Она игнорировала и Гектора, который прыгал вокруг, подбивая ее на игру.

Все пошли обратно к дому, где лесничий обтирал пони пуком соломы. На одной из крайних елей висела подстреленная другая косуля, между еловыми корнями запеклась лужица крови. Мельника поразило, что Енни беззаботно пробежала под убитой товаркой, тогда как Гектор застыл у корней, нюхая кровь.

— Вам не жалко животных, которых убивает ваш брат?

— Еще бы не жалко! Сначала я просто никак не могла с этим примириться, но теперь желаю одного: чтоб он поражал их с первого выстрела и животные не мучились… К счастью, он меткий стрелок, при этом никогда не открывает огонь, пока не подкрадется близко. Он лучше вернется совсем без дичи, чем выстрелит наобум.

— Конечно, рано или поздно животное должно умереть, — заметил мельник, — от старости или от болезни… пожалуй, так гораздо лучше, быстро и неожиданно. Подобной смерти не грех позавидовать.

— Ну что вы! Для зверя оно, может, и лучше, но не для человека.

— Почему ж не для человека?

— Я бы не хотела для себя такого ухода. Мне нужно время, чтобы приготовиться к смерти, попрощаться с родными и близкими, со всем этим светом… и особенно — настроить свою душу на вечность.

Когда разговор принял столь серьезный оборот, мельник застыл на месте, с восхищением глядя на девушку. «Какая она умница! — рассуждал про себя он. — Об этом никто не думает, а ведь она права — я тоже не хотел бы, чтобы уход застал меня врасплох… может, посреди самых низменных мирских помыслов. Она умна и благочестива. Рядом с ней обязательно станешь лучше! Поразительно, как Кристина это разглядела… Мне просто повезло, что она умирала спокойно и могла вести со мной такие беседы; сам бы я ни за что не додумался».

Ханну смущало воцарившееся молчание. Она боялась, что воспоминание о смерти жены надолго опечалит их гостя, а потому не стремилась продолжать разговор. И вдруг в каком — то порыве обернулась к брату.

— Вильхельм, ты уже допахал?

— Нет.

— Надеюсь, ты не из-за меня прервал работу? — спросил мельник. — Мне было бы неловко.

— Да нет, пони устали. Этим малышам трудновато таскать плуг, особенно левому в паре — он у нас молоденький. Но без плуга ходит резво.

Левый и в самом деле стоял грустный, положив голову на холку второму пони и перекосив круп в одну сторону. Ханна обеими руками погладила его по морде, еще мокрой после водопоя, и пробормотала ему в ноздри, словно это были уши:

— Ну что, Мишка косолапый, недоволен такой работой? Как ты сказал? Кто любит есть ржаной хлеб, потерпит?..

Мишка хитро подмигнул ей и замахал хвостом, по его стриженой гриве пробежала дрожь, точно от щекотки.

— Ты его совсем разбалуешь, — произнес брат, но довольная улыбка свидетельствовала о том, что он не слишком озабочен педагогическими промахами сестры. — Скоро ошейник на него наденешь… как у Енни. Нет, вы только посмотрите, что она вытворяет!

Вернувшаяся Енни действительно «вытворяла». Она с такой силой прижималась к Ханне, что та с трудом сохраняла равновесие. А рядом еще уселся Гектор; он перебирал передними лапами и укоризненно поскуливал оттого, что никто не обращает на него внимания.

— Ой, я совсем забыл! — отбрасывая соломенный пук, воскликнул лесничий. — Мне нужно к старику Оле, есть разговор.

— Я пойду с тобой. Хочу размяться, — сказал мельник.

— Хорошо, тогда идите сразу, чтоб не очень откладывать ужин, — напомнила Ханна. — А я пока займусь малышами.

Она распахнула дверь в конюшню, и «малыши» охотно зашли внутрь. Мельник кинулся помочь Ханне, но его услуги были шутливо отвергнуты: неужели он считает, что она не справится сама?! Не сказать, чтобы ему это было неприятно: он с удовольствием стоял, опираясь о нижнюю половину двери, и любовался проворными движениями Ханны, пока она надевала на дергающих головами пони недоуздки; в полутьме конюшни ее добродушное лицо виделось ему лишь в самых общих чертах. Ей пытался помочь (но больше мешал) маленький Ханс, смертельно напугавший ее, когда он залез под брюхо Мишке и стал дергать коня за переднюю ногу, которую тот задрал на перегородку между стойлами. Хотя нрава малыши доброго, они все-таки глупенькие и не всегда соображают, когда лягаются, так что Хансу нужно быть с ними осторожнее! Насыпав в ясли сечку, Ханна зашла с рядном овса в стойло к другому пони, который так соскучился по этому угощению, что сразу полез в мешок, не давая хозяйке подвесить его, и Ханне пришлось силой отворачивать его морду в сторону. Во время этого противоборства из-за перегородки сунул голову в чужое стойло Мишка. Неожиданно ощутив у себя на затылке его сопящие ноздри, Ханна испуганно вскрикнула, после чего все трое дружно захохотали, поддержанные ржанием лошадей и ликующим лаем Гектора, который, сидя в дверях, слышал, что хозяин собирается в лес. Хохот не прекращался, пока Ханна наконец не отделалась от Мишки, как следует толкнув пони и стукнув его по горбу, — все обошлось потерей шапки и мокрым от слюней платьем. Но это было неважно: хотя платье было почти новое, оно практически не пострадало. А шапку довольно легко отвоевал Ханс, когда Мишка обнаружил, что и овес, и сечка на вкус куда приятнее.

Мельника давным-давно не видели таким веселым, причем это было замечательное, здоровое веселье — его чистый, освежающий смех был родником, бившим из-под земли просто от хорошего настроения, а не скважиной, пробуренной язвительностью или острословием.

Все еще смеясь со слезами на глазах, Якоб взял протянутый лесничим суковатый дубовый посох. (У самого лесного смотрителя в зубах была трубка, а на плече висело ружье.) Зато от предложенной сигары мельник отказался: он предпочитал наслаждаться лесным воздухом. И двое друзей ходко двинулись по тропе, которая сначала шла среди зарослей кустарника параллельно сверкающему на солнце проливу или даже по кромке песчаного берега, а затем углублялась в густой прохладный лес.

Мельник сдвинул шляпу на затылок и, размахивая посохом, насвистывал какую-то мелодию. Он уже не помнил, когда у него на душе было столь легко и свободно. Он испытывал к этому прибрежному лесу всю любовь, на которую только был способен, а природу он любил сильно; такое чувство, безотчетное и непосредственное, встречается у много сидящих взаперти людей без образования. Как поверхность пруда темнеет при грозе и светлеет в солнечную погоду, так и его душа воспринимала краски окружающего мира. Уже два часа назад, только вступив с Хансом в лес, мельник расценил юную осеннюю красу со всем ее великолепным разноцветьем как праздничный привет себе; а с тех пор у него накопилось множество других приятных и добрых впечатлений, последним из которых стала эта жизнерадостная сцена в конюшне, все еще отдававшаяся эхом внутри него, словно она заблудилась там в лабиринте и никак не могла найти выхода.