Не знаю, сколько времени мне понадобилось на то, чтобы осознать прочитанное, — этот длительный и тревожный период можно сравнить с путешествием через океан в шторм. Я изо всех сил пытался ухватиться за борт, но каждое слово сбивало меня с ног, как огромная, мощная волна. Фраза за фразой, строка за строкой, страница за страницей, — и вот я уже кубарем катился по палубе. Когда наконец мне удалось восстановить равновесие, голова моя готова была расколоться от эмоционального потрясения, щеки горели от унижения, колени дрожали, контуры окружающих предметов сливались. Лишь отдельные проблески, вспышки света время от времени возникали перед моими глазами, являя мне образы прошлого, подтверждавшие слова Юнио. Вот Монтсе и Юнио в лавке синьора Тассо — делают вид, что не знакомы. Вот Смит номер один дает Монтсе кодовое имя Либерти, а меня просит самостоятельно подобрать себе псевдоним — это значит, что Либерти уже существовало до нашей встречи. Монтсе рассказывает мне грустную историю о своем дяде Хайме, о своем аборте и о страстном романе с «молодым иностранцем» — на самом деле им оказался Юнио. Падре Сансовино просит меня сообщать ему о деятельности принца, Смит уговаривает следить за священником, а на самом деле оба использовали меня как связного. Я вспомнил, как сжалась от горя Монтсе, когда прочитала в газетах известие о смерти Юнио. Я понял ее страдание, ее надрывный плач, который потрясал душу. В своем ослеплении я тогда истолковал его как простое выражение печали.

Я просил, чтобы огромная волна навсегда унесла меня с палубы. Но все произошло наоборот. Буря утихла, и я вдруг увидел перед собой удаляющуюся линию горизонта, постепенно ставшую недостижимой. В то же мгновение я уже знал, что впереди меня ждут долгие годы плавания, в которых я не найду мира. Когда все успокоилось, я ощутил полное изнеможение и пустоту.

И тогда я вдруг понял, что уже давно ждал этой бури. В действительности в письме говорилось о том, о чем я подсознательно всегда подозревал, но сердце отказывалось соглашаться с разумом. Такой отказ имел под собой сугубо практические соображения: ведь в конечном счете единственное, что действительно имело для меня значение, — это женитьба на любимой женщине вне зависимости от того, разделяла она мое чувство или нет.

Десять лет назад это письмо Юнио уничтожило бы меня, но теперь все изменилось. Я узнал, что жертва рождает любовь. Я хотел пожертвовать собой, чтобы спасти наши отношения. Подобно Юнио и Монтсе я тоже имел право действовать ради блага других.

Несколько секунд я размышлял над тем, как поступить с письмом, а потом рассудил, что будет лучше не отдавать его Монтсе. Разумеется, я принял такое решение не потому, что сведения, сообщенные Юнио, казались мне маловажными, а из любви. Теперь я знал, что мои отношения с Монтсе построены на великой лжи, а, следовательно, правда может их уничтожить. А я не мог подвергать Монтсе такому испытанию. Я боялся, что она уйдет от меня, когда ей станет известно, что я в курсе их обмана. Так что лучше было оставить все так, как есть, сделать вид, что я ни о чем не подозреваю, и ждать, пока рана в моем сердце зарубцуется в результате моего смирения.

Утвердившись в своем решении уничтожить письмо, я вышел на террасу, нашел пустой горшок, положил листы внутрь и поджег их спичкой. Через две минуты письмо Юнио превратилось в угольно-черный комок бумаги, столь хрупкий, что достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы он рассыпался в прах. Покончив с этим, я ощутил на груди и под коленями холодные капли пота, словно только что совершил большое мышечное усилие.

Потом я сел и стал ждать Монтсе, делая вид, что ничего не произошло. Я включил радио и стал очень внимательно слушать новости: сообщалось, как заново отстраивают страну и что осень в этом году будет холоднее обыкновенного.

Я предполагал, что письмо оставило заметный след на моем лице, но, кажется, его разрушительное влияние оказалось более глубоким, потому что Монтсе, едва войдя, сказала:

— На тебе лица нет.

— Я плохо себя почувствовал после завтрака. Полчаса назад меня стошнило, — солгал я.

— Хочешь, я сварю тебе рис? Или яблоко почищу? — предложила она.

— Нет, спасибо, я лучше поголодаю.

— У тебя впали веки, как будто ты плакал, — заметила она.

Не исключено, что я плакал, сам того не осознавая. Впрочем, покраснение глаз могло объясняться и тем, что я слишком долго держал их открытыми, не моргая, застыв от удивления, сам себе не веря.

— Это от тошноты. Но теперь мне уже лучше.

Я пошел в туалет освежиться и, посмотрев в зеркало, увидел на своем лице скорее напряжение, чем горе.

— Тебе не кажется, что пахнет чем-то паленым? — спросила Монтсе, когда я вернулся.

На какой-то момент мне показалось, будто она пытается загнать меня в угол, словно мои объяснения ее не убедили. Я даже подумал, что она ждала этого письма и заранее знала его содержание.

— Я сжег на террасе кое-какие бумаги, — ответил я.

— Сжег бумаги? Какие?

— Старые бумаги.

— Я уверена, что это не те письма, которые я писала тебе из Барселоны, — пошутила она.

Я воспользовался этой ремаркой, чтобы перевести разговор в удобное мне русло. Я намеревался дать ей понять, что мне известно больше, чем я показываю, но при этом не выдать себя.

— Нет, это были письма, которые я написал тебе и не отправил, потому что не знал твоего адреса.

— Не верю ни единому слову. Ты никогда не говорил мне об этих письмах. Кроме того, ты мог узнать мой адрес в академии.

— Скажем так: это были письма, обращенные к тебе, но предназначались они для меня. Я писал их не для того, чтобы отправлять.

— И что в них было? — поинтересовалась она.

— Слова, за которые мне теперь стыдно. Поэтому я их и сжег.

— Ты никогда не стыдился выражать свою любовь — ни публично, ни в интимной обстановке. Это качество мне всегда нравилось в тебе.

— Я стыжусь не своих чувств, а своего прошлого, — возразил я.

— Ты стыдишься прошлого?

— Да. Перечитав эти письма, я понял, как был малодушен. Я всегда лишь фиксировал события, но не умел видеть в них истинного смысла. Мое прошлое было слишком правильным, если можно так выразиться.

— И это тебя беспокоит?

— Учитывая, что мир — неправильный, да. Многие люди мною пользовались.

— Это завуалированный упрек?

Нет, я ничего такого не имел в виду. Я просто хотел успокоить раненую гордость.

— Ты какой-то странный, — добавила она.

— Я просто устал.

И это была правда. Боль истощила мои силы.

6 января мы решили отметить Богоявление. Этот праздник совпал в Италии с Днем доброй колдуньи Бефаны. Бефана ходит в поношенной одежде, носит стоптанные башмаки и летает на метле — на ней она может с большой скоростью перемещаться по воздуху, приземляясь на крышах домов и проникая внутрь через каминные трубы, чтобы оставить подарки детям. В Риме центром этого праздника становится пьяцца Навона — там в этот день собираются все: от бродячих торговцев до уличных музыкантов.

Сильный дождь, шедший всю ночь, прекратился с первыми лучами солнца, и теперь сырость пробирала до костей, еще больше, чем холод. С Яникульского холма доносился пронзительный запах опавших листьев, которые лежали на влажной земле. Грязные воды Тибра стремительно неслись прочь, с оглушительным грохотом ударяясь о волноломы острова Тиберина, похожего на лодку, потерпевшую крушение. Улицы были пусты, и от этого острее чувствовалось одиночество. Мы с Монтсе шли молча, держась за руки, словно находились в незнакомой местности, стараясь запомнить все оттенки зимы. Например, чересчур скользкую sanpietrino [79]или карниз, с которого свисали огромные сосульки. Мы пересекли пьяцца Форнезе и Кампо-дей-Фьори, а когда добрались до Палаццо Фарнези, Монтсе, по обыкновению, повела меня к пьяцца Навона в обход.